Итак, Геракл, получив в жену прекрасную Деяниру, счастливо прожил с ней несколько лет. Наверно, это были самые спокойные и - самые лучшие годы Геракла.

Месть Несса.

Однажды Геракл с женой отправились навестить соседнего царя Кеика, с которым были дружны. Они подошли к реке, через которую путников переносил на своей спине кентавр Несс. Геракл предложил этому великану перенести на другой берег Деяниру. Сам же бросился в воду, решив, что сумеет переплыть реку, не прибегая к помощи кентавра. Вдруг он услышал громкий крик. Геракл взглянул в ту сторону и увидел, как кентавр, прижимая к себе отбивавшуюся от него Деяниру, убегает от реки. Не мешкая ни секунды, Геракл вскинул лук, натянул тетиву и послал стрелу в великана (по другому варианту мифа, Геракл поражает Несса мечом). Выстрел был метким. Чувствуя приближение смерти, кентавр придумал, как отомстить Гераклу. Прежде чем испустить последний вздох, он успел дать Деянире коварный совет: собрать кровь из его раны и сохранить как волшебное зелье на случай, если Геракл когда-нибудь разлюбит ее. Ничего не заподозрив, Деянира собрала и спрятала кровь Несса, забыв о том, что она смешалась с ядом, которым Геракл пропитал свои стрелы. Долго хранилась эта кровь в тайнике, ибо Деянира и Геракл жили в любви и мире.

Через какое-то время Геракл вспомнил об оскорблении, которое нанес ему царь Эврит. Мало того, что царь отказался отдать в жены ему свою дочь Иолу, он еще обвинил его в краже. Собрал Геракл войско и направился в Фессалию покарать царя. Жестокой была месть Геракла: опустошил он город, убил царя, а его дочь Иолу определил в служанки к своей жене.

Отправив домой добычу, в том числе и Иолу, Геракл поднялся на высокую гору, чтобы совершить жертвоприношение Зевсу в благодарность за то, что повелитель богов покровительствовал ему во всех делах. Задержался Геракл на горе. А между тем Деянира начала тосковать по нему. Никак не может понять она, почему так долго не возвращается домой Геракл. Вдобавок узнала она, что последний свой военный поход Геракл совершил из-за этой вот девушки, которая находится у нее в услужении. Ревность и страх потерять любовь Геракла охватили ее. Деянира натерла кровью кентавра Несса дорогую одежду и послала с посыльным Гераклу, желая таким образом возродить его любовь к ней.

Но очень скоро узнала она, какое несчастье принесло это волшебное средство. Прибежал Гилл и сообщил матери, что как только Геракл надел присланную ею одежду, все его тело охватила страшная боль. Непобедимый герой, которого никто и ничто не могло устрашить, пал жертвой невольного преступления собственной любящей жены. Яд из крови кентавра проник в тело Геракла и причинил ему невыносимые страдания. Он не мог удержаться от стонов и криков, срывал с себя отравленную одежду, вырывая при этом куски собственного тела. Узнав, что она натворила, Деянира быстро отправила сына обратно к отцу. Пусть сообщит ему, что она не виновата; что несчастье случилось из-за ее большой любви к нему. В отчаянии она схватила меч и пронзила себе грудь.

Смерть Геракла.

Узнав о случившемся, Геракл понял, что близится конец его жизненного пути. Он велел отнести себя на высокую гору Оэту и сам сложил там высокий костер. Взошел на него и попросил своих друзей зажечь пламя, чтобы мог он избавиться от невыносимых мук. Никто, однако, не решался выполнить эту просьбу. Лишь после долгих настойчивых просьб Геракла вышел вперед один из его молодых друзей Филоктет. С тяжелым сердцем поджег он костер. За это Геракл подарил ему свой знаменитый лук и стрелы, которые никогда не миновали цели. Костер разгорелся, и пламя навсегда поглотило тело героя. Вскоре из земли пробился родник и загасил огонь. Окрестности погрузились во мрак, в небе загрохотал гром. Герой, самый большой и самый сильный из всех, когда-либо живших на земле, сияющим облаком вознесся на Олимп, где его уже ждали Зевс и другие бессмертные боги. Там с ним помирилась Гера, чьи преследования и помогли Гераклу снискать вечную славу. Его женой на небе стала прекрасная Геба, богиня юности. На своей небесной свадьбе Геракл впервые отведал амброзию, которая сохраняет вечную молодость и дарует бессмертие.

С тех пор он живет блаженной жизнью среди богов, а люди на земле воздают ему почести как божеству. Гераклу посвящены тополь, олива, плакучая ива и все места, где из земли бьют горячие источники. Там ему воздвигнуты памятники как герою, который никогда не боялся трудностей и опасностей. Благодаря этому он стал самым прославленным из всех потомков Персея...

     Вот я и вернулся, мама. Я-таки доплыл до Итаки, странного и заветного острова сказочной были моего детства, давней полуреальной мечты из непонятной и грубой песни случайного странника, до острова моего отца. Нашел ли его я? не знаю.

     В сущности, я ведь не столько хотел отыскать Одиссея, сколько его диковинный мир - без чудес, с одними богами, где хлеб растят на полях и мелют на мельницах прежде чем подают на стол, где глаза у зверей другие, чем у наших зверей, где люди ходят в доспехах и совершают подвиги, а женщины любят их только за это и за странные резкие песни, совсем не твои и не птичьи - песни силы и крови, соленого пота и мужества.
     Помню, когда ты однажды застала меня в свинарнике - мне было двенадцать лет, и я впервые услышал от какого-то блудного ветра отголоски греческих песен, - ты очень рассердилась, увидев, что я стою на коленях перед свиньею, вглядываюсь в ее кроваво-карие глазки и спрашиваю об отце. Ты даже покраснела от гнева - я в первый раз увидел, как наливаются розовым твои мраморные щеки и глаза расширяются широко и тоскливо-тоскливо, - и сказала: "Ступай-ка в дом. Они ничего не помнят, кроме своих помоев. Ничего, зато они счастливы."
Я ушел, но тебе не поверил. Сидя на скалах, смотрел в сине-зеленую даль и искал полосатый парус - ведь должен отец приплыть и показаться мне? Чайки кричали, и я не знал, что звучит в их крике - голод, свобода или воспоминанье о прошлом, когда они были людьми, храбрыми моряками, похожими на титанов. Но парус все не показывался, и до своего отъезда я представлял корабль чем-то очень обычным, живым и крылатым. Помнишь, как я удивился, когда в то яркое утро после долгой бессонной ночи и пустых уговоров ты со вздохом меня привела на берег и сказала, указав на лагуну: "Вот твой корабль. Я вырастила его из ветхой доски Арго, вырванной Синими Скалами," - он был совсем деревянный, хотя и умел говорить и слушался меня, как собака, и все-таки был не совсем настоящий... я даже не удивился, когда он потом исчез. Впрочем, другой корабль - такой, как был у отца, а потом у меня - не мог бы, конечно, проплыть со мною сквозь серый утес к феакам.

     Царь меня принял ласково и печально, от него я узнал, что это из-за отца разгневанный морской бог отгородил их мир от остального света серым утесом. "Впрочем, - сказал царь, - я не жалею, так нам даже спокойнее. Тогда я уже боялся, что мы станем совсем людьми и начнем убивать друг друга, совершать ненужные подвиги и ценить тяжелое золото. Все обернулось к лучшему. Передай привет матери." Его дочь на меня смотрела зеленым прозрачным взором, словно пыталась что-то вспомнить, потом махнула рукою и убежала по берегу, и следы ее зализала волна. Я хотел расспросить об отце, но она отказалась слушать.

     Я приплыл на остров киклопов, когда уже пришла осень, и все жители были заняты на виноградниках и в винодельнях. Они возвращались к пещерам веселые, потные, из середины лба глаза весело сверкали, они угостили меня вином и накормили сыром, рассказали легенду о Великих Киклопах, ковавших небесные молнии и казненных безумным богом ни за что ни про что. Я спросил их об Одиссее. "Мы не знаем такого, - отвечали они, - из-за моря к нам приплывал только великий бог - там его зовут Дионисом, а у нас его имя - Никто, он даровал нам вино и осенил благодатью нашего слепого пророка..." - но к нему меня не пустили, он был уже очень стар, и я успел уехать прежде, чем остальные принесли меня в жертву, как они все поступают с сыновьями своих богов.

     Я приплыл к Калипсо - она-то отца еще помнила, сказала, что я не очень похож на него, однако тоже красивый мальчик, и пригласила остаться и погостить у нее; я отказался. "Ну да, конечно, - вздохнула она, - вы всегда уплываете, идиллия - это так скучно, уж я-то знаю..." Внезапно лицо ее исказилось, и она закричала: "Плыви, убирайся отсюда, щенок, знать тебя не хочу! Возвращайся обратно, на свой счастливый остров, ты не сын Одиссея - он был бесплоден, слышишь, он ничего не мог! Иначе бы не у Кирки, а у меня был бы сын, семеро сыновей!" Уплывая, я оглянулся: она неподвижно стояла на берегу, как дерево, и плакала.

     Я приплыл на развалины Трои - местные пастухи едва не убили меня, услышав мои расспросы, и сообщили мне, что Одиссей - это страшный, чудовищный медный колдун, ездивший в животе у деревянной лошади, и я ужасно расстроился - так это было знакомо, так обычно-волшебно... Думаю, они лгали.
     Я побывал в Египте. Местный оборотень Протей принял меня радушно, заколол на обед упитанного тюленя и рассказал о том, как он сражался с отцом в виде змея, и льва, и огня, и текучей воды, и как отец его пересилил и перехитрил. "Мне не обидно, - сказал он, смеясь. - Он был умный и крепкий, но ни во что не умел превращаться. Мы потом помирились,и я устроил веселый пир и кормил их с Еленой, оба они обжоры". По его бороде струились капли нильской воды и расплывались лужицами на тюленьем жире, время от времени радужно переменяя цвет. Когда я уже уходил в море, Протей неожиданно вынырнул рядом с бортом и крикнул: "А все-таки, парень, ты чего-то напутал, его звали по-другому".

     Я побывал в Колхиде, и кузина Медея выслушала меня с неподвижным лицом, темная и сухая, словно обугленный ствол; потом резко рассмеялась и сказала: "Ты гонишься за призраком, Телегон. Одиссей - это миф или в лучшем случае неудачник, не постыдившийся приписать себе чужие подвиги; впрочем, все греки - мерзавцы". Я не поверил ей, в тот раз, а потом поверил, а теперь уже снова не верю.

     Тот мир - совсем не такой, как я думал; я не нашел медных героев, и медного неба, и виноцветного моря, хотя и море и небо там правда совсем другие, не синие, как у нас, а густые и серо-зеленые. Из бравших Трою почти никого не осталось в живых, из троянцев один еще жив - я прослышал о мореходе, который плыл из Пергама и где-то в Африке бросил царицу, тоскующую о нем, и решил, что это отец; к сожалению, оказалось, что это другой человек, но царица уже умерла, и я все равно едва ли его отыскал бы.

     В Италии я попал к старику Диомеду - он еще помнил отца и очень его не любил, говорил о нем только дурное и прежде всего отрицал, что мой отец был героем, а не дипломатом. Огромный, прямой, как сосна, корявый и лысый, он путал Трою и Фивы, которые тоже когда-то разорил (и на месте Фив до сих пор ровное место, я видел), путал все подвиги, и все-таки первым из всех, кого я встретил в том мире, говорил, как герои из песен и, кажется, правда был им. На прощанье он обнял меня, подарил старинный клинок и глухо сказал: "Паренек, если найдешь отца, хотя он, наверное, тоже не слишком любит меня, передай привет... и скажи: когда я вспоминаю Трою, то не битвы, и не пожар, и не осадную скуку, а как мы с ним стояли вдвоем, со статуей на руках, а перед нами стояла Елена... Я мог тогда стать предателем, если бы твой отец не увел меня. И хотя я почти ненавидел его, даже хотел убить, но пусть он знает: за это я ему благодарен. Иногда бывает полезно, когда человек настолько не умеет любить, как он". Большой и бурый, как башня, он смотрел на меня сверху вниз, словно что-то желая добавить и не находя нужных слов - у него вообще со словами было неважно - потом вдруг махнул рукою, повернулся и ушел в дом.

     Я побывал в Афинах и Микенах, в Коринфе и в Спарте. Царь Орест был занят какими-то государственными делами, и ему было недосуг - он правит почти всей Элладой, и очень жестко правит, словно бы вымещая на ней какое-то горе, а пахари на полях Аргоса и рыбаки на Коринфском заливе вспоминают о добрых временах Эгисфа, Пелопа и прочих древних царей. Об Одиссее они уже ничего не знают - говорят, был приказ царя позабыть о нем, и даже остров Итаку успели переименовать, потому что царь не хотел иметь у своих границ или в своих границах остров, где ждут второго пришествия мудреца. Может быть, это и ложь, но Итаку найти очень сложно. Впрочем, всем не до Итаки - ожидают варваров с севера, зарывают деньги, точат клинки или бегут подальше - в Египте и Финикии резко выросла численность населения за счет приезжих.

     В Спарте я разыскал Елену - это старуха, дряхлая, в парике и румянах, очень усталая и уже почти все позабывшая: "Одиссей... - говорила она, шамкая сухими губами, - кто такой Одиссей? Жених? ну, их было так много... Брал Трою? Я отдавала ему статую? может быть... хотя нет, я тогда жила в Египте, так всюду написано". Так правда всюду написано. В Спарте запрещено упоминать о том, что Троянский поход не был цивилизаторским продвижением в страну варваров, и поэтому большинство считает, что это была просто царская свара из-за черноморских проливов и завышенных цен на зерно. Там вообще говорят о ценах гораздо больше, чем о героях и подвигах, даже больше, чем о богах. И никто не помнит отца, это - вчерашний день, а, как говорят их ораторы, нужно жить сегодняшним днем и готовиться к завтрашнему - или стать рабами дорян (это кочевники с севера, их вождь утверждает, что приходится внуком Гераклу, а кроме Геракла героев не было никогда. С ним было очень скучно).

     Однажды, переправляясь на какой-то очередной остров, глядя, как смуглые спины гребцов разгибаются и сгибаются под рабочую песню и резкий посвист бича, слизывая соленые брызги с обветревших губ и щуря глаза от солнца - там оно ярче и жестче, - я упомянул об отце, и черный моряк, со свалявшейся жесткой седой бородою и помешанными глазами поглядел на меня из-под густых бровей и сказал: "Я помню его. Он казнил моего сына, подло оклеветав". - "Зачем?" - спросил я. "Из зависти, - хмуро и как-то почти равнодушно ответил старик. - Они оба были умны, но мой сын был умен по-новому и когда-то заставил Одиссея стать полугероем, а тому очень не хотелось. Он оговорил сына, подделал документы, и Паламеда казнили. И все-таки своего Одиссей не добился: этот мир стал таким, каким ожидал мой сын. Ты напрасно ищешь героев, их уже не осталось. Никто в этом не виноват, просто кончилось время легенд и началась история - я-то уж это вижу, я знал еще Сизифа и встречался с Хироном.А теперь не осталось Хиронов, Гераклов, Тесеев, даже Ахиллов нету, нет даже Одиссеев. И иногда я рад, что мой сын не дожил до этого - так неприятно видеть свои пророчества сбывшимися..." Он спокойно смотрел на солнце, этот нелепый старик из нелепого мира, и его руки были руками древнего воина и великого морехода. "А ты разве не герой?" - несмело спросил я его. Он даже не усмехнулся, только пожал плечами: "Нету больше героев. А я никогда им и не был - я так... потому и выжил, потому и дожил до этой мерзости, пережив свое время". На обратном пути я хотел увидеться с ним, но он куда-то пропал, утонул, или умер, или сделался морским полубогом, не все ли равно?

     Вот ему я поверил. И мне еще больше захотелось пусть не найти, так создать мир героев и песен. Таких еще было достаточно, голодающих по былому, не прижившихся в новом мире, ищущих своей Трои и своих Минотавров, да, их было достаточно на команду одного судна. И мы подняли черный парус - ты не поверишь, мать, но мы, опоздавшие сделаться героями, стали пиратами. Это было сначала похоже - потопленные корабли казались нам судами древнего Миноса; полыхающие деревни на выжженных берегах отбрасывали на наши загоревшие лица точно такие отблески, как когда-то троянский пожар на лицо моего отца, и выли рыбачки-Гекубы, и сельские кузнецы были сильны, как Гектор, - до тех пор, пока нам удавалось в этом себя убедить.

     Да, это была игра, кровавая и жестокая, как все игры того мира, мы играли в великих витязей, как переростки-дети, и мы не спрашивали, почем в такой-то округе хлеб и насколько почетен брак с дочкой соседа-помещика - мы брали хлеб, брали женщин и платили своею кровью, и она была настоящей. Я потом попрошу тебя посмотреть мою ногу - ее задело копье, разрезало мышцу, и колено плохо сгибается, а там ведь никто не умеет лечить наложением рук, я и сам разучился, позабыл, как все это делается - потому что мои герои тоже этого не умели. Много мне здесь придется вспомнить - ведь там я себе запрещал творить чудеса, и отвык. Ты будешь смеяться, но даже огонь теперь я едва ли сумею развести, как бывало, взглядом, потому что в том сказочном мире это совсем не принято, а я так старался быть сыном своего отца... быть своим если не для древних воителей, которых я не застал, то для их полудиких потомков. Как ни странно, меня немного любили и очень боялись - может быть, потому, что я лучше всех умел верить в нашу игру... Да, глупо, конечно, я все понимаю, но все равно не жалею.

     Мы высадились на берег скалистого островка, нищего и убогого. Тощие козы косились на нас фиолетовыми глазами, насмешливыми и влажными. Вокруг усадьбы не было даже тына, и мой приятель с усмешкой вздохнул, потерев щетину на подбородке: "Да, это вам не Троя", - и, охнув, завалился на правый бок, а в левом дрожала стрела. Два десятка крестьян с дрекольем и несколько стариков в тусклых помятых касках двигались от усадьбы, двое с луками. Я поднял копье - то, тобою дареное, с ядовитым шипом, - и метнул его в самого меткого. Он упал, остальные бросились наутек, мои ребята за ними. Стрелок лежал на песке, тощий, коротконогий, рыжеватая синева топорщилась вокруг лысины. Ногой я перевернул его - он был слеп, и мне стало жутко. Сухая рука ощупала рану, копье: "Скат, - шепнул он, - шип ядовитого ската, боги очень удачно выбрали из тех двух предсказаний: все-таки смерть от моря, а не от сына". Он тяжело дышал - до смерти оставались минуты, скорчились ноги, на поджарых ляжках белели старые шрамы, а беззубый рот ухмылялся. По годам он мог быть под Троей, и я спросил: "Старик, не знавал ли ты Одиссея? Может, хоть слышал о нем?" Тот поднял седую бровь и прохрипел: "Зачем тебе?" - Сам не пойму, почему, я сказал ему правду. Он молчал - я решил, что он умер, но внезапно он сел и выдохнул, сплюнув кровью: "Тебя обманули, парень, возвращайся домой. Был такой Одиссей, порядочный сукин сын, но он умер. Плыви домой и дай людям о нем забыть, потому что он сам так хотел перед смертью." - "А как он умер?" - спросил я; старик уже осел на песок, дрожа, губы его шевельнулись: "Умер, как надо - от моря", - дернулся и затих. И я поверил ему, собрал ребят и отчалил. "Нищий остров эта Итака, - проворчал мой рулевой, - не стоило и высаживаться".

     Вот я и вернулся, мама. Спутники разбрелись по портам пропивать добычу - им надоела игра, кое-кто утонул, кое-кого повесили, мой кормчий торгует маслом. Капитанскую долю добычи я отдал слепому певцу, чтобы он все же придумал что-нибудь про отца - он обещал постараться. Теперь я останусь здесь, с тобою. Наверное, навсегда, потому что на нашем острове навсегда еще может быть, а я не хочу больше видеть, как кончается время.

Поддержка рассылки: