Осень явилась самозванкой.
Пышная, сияющая, она раскрасила деревья в пурпур и золото плодов; небо
налилось особенной синевой, приглашая бросить взгляд, как бросаются в море с
Кораксова утеса - без оглядки, молитвенно сложив руки над головой - и
утонуть навсегда. Осень шла по Итаке, щедро рассыпая дары, а дядя Алким
говорит, что перед войной рождается больше мальчиков, зато после войны -
тем паче после многих войн - бывает хороший урожай.
Или это просто едоков становится меньше? - спрашивает сам себя дядя
Алким, и сам себе не отвечает.
Зато папа сегодня пребывал в самом чудесном расположении духа.
- Это асфодели, - Лаэрт наклонился, сорвал один цветок, бледно-алый с
желтенькими прожилками. - Иначе: дикие тюльпаны. На, понюхай.
- Пахнет... - протянул Одиссей, послушно втянув ноздрями воздух, но
так и не найдя подходящего слова, чтобы определить: чем именно пахнет
бледный цветок-асфодель.
- Да уж, пахнет. Небытием. Мне один хороший человек, спасибо ему,
луковиц с того света привез... Жаль, их надо водой из Леты поливать. Были б
тогда фиолетовые, с пятнышками; только нюхать их уже не стоило бы. А эта
травка - с черным корешком, с белыми, медвяными цветочками! - называется
"моли". Хочешь пожевать?
В вопросе отца явно таился подвох.
Маленький Одиссей отчаянно замотал головой. Меньше всего ему хотелось
жевать травку с черным корешком и медвяными цветочками.
- Молодец. Если пожевать моли - будешь защищен от колдовства, порчи
и дурного глаза. Но со второго раза возникает привыкание. Голова кружится,
всякая блажь мерещится... Один хороший человек, когда мне рассаду привозил,
предупреждал. А это у нас мак: тот, что ярче, посвящен Гипносу-Сладчайшему,
а который почти черный - вырос на крови Прометея, в Колхиде. Знаешь?
- Ага, - кивнул Одиссей и с уважением посмотрел на клумбу темно-
багряных, действительно едва ли не черных цветов. Сразу представилось: скала,
титан Прометей висит на цепях, коршун терзает титанову печенку, а внизу -
точно такая же клумба.
И папа поливает маки из леечки.
Красота!
- А вот эта липа от семени гипподриады Липы-Филюры, матери кентавра
Хирона... Когда ты прошлой зимой снега наелся и кашлял, наша мама тебя
сушеным липовым цветом отпаивала. За два дня как рукой сняло! Спасибо
одному хорошему человеку, еще до твоего рождения достал семечко!.. уважил!..
А это яблоня Гесперид, вечерних нимф Заката. Только она у нас не плодоносит.
Солнце мешает. Ведь у них, на Закате, сплошной закат, а у нас еще и восход
покамест случается. Сохнет яблоня от восхода...
- Хороший человек привез? - на всякий случай спросил мальчишка.
Хорошего человека он себе представлял... ну, хорошим.
Который папе все привозит.
Лаэрт засмеялся:
- Точно! В Микенах - дураки! - эти яблочки добыли да обратно
вернули, а мне по дороге огрызочек случился. Привезли... порадовали!..
- Хороший человек!
Одиссей прошелся колесом: во-первых, от радости, во-вторых, чтобы папа
увидел, как его сын умеет колесом ходить.
- Лучше некуда! Тут у нас, сынок, еще одна яблонька растет... Гранатовая
яблонька. Есть в городе Баб-Или* торговый Дом Мурашу, хороших людей там
- пруд пруди. Один лучше другого. Вот, значит, саженец подарили, за услуги.
Из земель хабирру** доставили. Но и она не плодоносит. Говорили, ее каким-то
змием укреплять надо, по стволу. Я и ужа пробовал, и гадюку, и другую гадину,
что из Горгонских кудрей... ни в какую! Ну да ладно, поживем-поищем...
___________________________________________________________
* Баб-Или (Врата Бога) - Вавилон.
** Хабирру - иудеи.
___________________________________________________________
Ранняя лысина Лаэрта-Садовника вся покрылась бисеринками пота: от
удовольствия, должно быть. Мол, поживем, поищем, найдем, а там очередной
хороший человек еще чем-нибудь порадует...
- Это у нас лавр и гиацинты; оба, сынок, тоже хорошенько замешаны на
крови. Удивительное дело: красота чаще всего вырастает, если ее кровью
удобрять. Про Гиацинта я тебе рассказывал, как его метательным диском убило;
а лавр - это дриада Дафна-покойница. Оба - неудавшиеся любовники...
знаешь, мальчик мой, Глубокоуважаемым вообще редко везет с любовниками.
Лаэрт задумался о чем-то своем.
Добавил погодя:
- Да и с любовью, пожалуй, тоже.
...Осень шла по Итаке.
Память ты, моя память... папа, это я.
Я вернулся.
Я стою рядом с тобой-молодым и с собой-маленьким; я нюхаю асфодель и
не хочу жевать травку-моли; я слушаю твою болтовню ни о чем - якобы ни о
чем. Ты всегда любил поговорить о пустяках, о своем саде, куда "хорошие
люди" отовсюду свозили чудесные, невозможные саженцы, семена и побеги; ты
обожал эти редкие минуты именно за самое дорогое, что в них было - за
редкость.
Мама вечно бранилась, что ты уделяешь мне мало внимания. "Наша мама",
как ты всегда называл ее в разговорах со мной; и капелька доброй лжи в этих
словах была сладкой на вкус.
Наша мама была не права.
Просто твое внимание было направлено повсюду; оно было не таким, как у
других, не столь заметным, не столь бесстыже-выпирающим - твое внимание.
Редким оно было, редким и дорогим, подобно бессловесным обитателям
твоего садика.
Папа, это я. А это ты - невысокий, плотный, облысевший задолго до
моего рождения, сразу после двадцати (мама смеялась, что любит только
настоящих мужчин - малорослых и лысых; она всегда прибавляла, что
настоящий мужчина еще должен быть толстым, как ее отец, а тебе, Лаэрт-
Садовник, всегда чуть-чуть не хватало до маминого идеала...); ты двигаешься
неторопливо и косолапо, широко расставляя носки сандалий, стоптанных по
краю подошвы.
Тогда мне казалось: ты похож на Зевса-Эгидодержавца. Просто другие
почему-то не умеют замечать этого. Мне и сейчас так кажется. А другие... они
по-прежнему не научились замечать.
Они только и умеют, что многозначительно переглядываться при
упоминании имени Лаэрта-Садовника.
Лаэрта-Пирата*.
...Боги! до чего же глуп я был! той детской глупостью, что у взрослых
сродни подлости. Ведь больше всего на свете я мечтал о благословенном дне -
папа! прости!.. - когда ты наконец поедешь на войну. Я надеялся, что ты
возьмешь меня с собой; и вот теперь я уезжаю на войну, прямиком в
сбывшуюся мечту, и могу лишь кричать в ночную темень: "Папа!.. это я!..
спасибо тебе!"
Возвращаться трудно.
Кто знает это лучше нас с тобой, Лаэрт-Садовник, мой смешной лысый
папа? - никто.
Кстати, о богах.
_______________________________________________________________
* Пират - слово греческого происхождения, использовано, в частности, в
трудах Полибия и Плутарха; примерный смысл "совершающий нападение на
кораблях".
_______________________________________________________________
* * *
Маленький Одиссей ликовал. Бродить по садику вместе с папой было
совсем не то, что бродить по садику без папы - пускай даже вместе с няней
или Ментором. Но ехать с папой в северную бухту Ретру...
Мама ворчала.
Мама упрекала папу в легкомыслии.
Мама в конце концов поехала вместе с ними. Потому что басилея с
домочадцами ждало празднество урожая. Одиссей не очень хорошо знал,
почему празднество урожая надо справлять не в садике, а на пристани, да еще
не в людной Форкинской гавани, а на дальней стороне бухты, где и корабли-то
появляются редко, большей частью - поздно вечером. Но, видимо, папа под
урожаем понимал что-то свое, недоступное маленьким мальчикам; и папино
мнение разделяла куча народу, ибо берег бухты кишел людьми.
Малыш раньше никогда не видел столько людей в одном месте. Жаль
только, что папа приехал не на колеснице, а на осле, усадив его, рыжего
Одиссея, на колено. Ослик был хороший, он покорно трюхал по горным
тропинкам все ниже и ниже, спускаясь к морю; сзади на другом ослике, толстом
и корноухом, ехала мама, а за мамой шли служанки и няня Эвриклея. К концу
пути Одиссею стало казаться, что колесница ничуть не лучше милых осликов,
но он на всякий случай спросил об этом у папы.
- Колесница? - Лаэрт потрепал сына по знаменитым кудрям ("Мое
солнышко!" - часто ласкалась мама). И махнул свободной рукой за спину:
туда, где курчавились порослью склоны Этоса. - Здесь?
Рыжий представил себе колесницу - здесь?! - и без видимой причины
ему стало смешно.
Так, смеясь, и доехали до бухты.
- Свежей воды!
- Доброго пути и свежей воды!
Они выкрикивали пожелания, однообразно-громко, они самозабвенно
вопили, и в ушах едва ли не всех явившихся в бухту мужчин - свободных,
рабов, пастухов, кожевенников, жнецов и пахарей - колыхались серьги:
медные капли, у некоторых с жемчужиной или сердоликом.
Солнце играло в металле, брызгаясь зайчиками.
Щекотно.
...папа, мне трудно возвращаться. Я трюхаю помаленьку на ослике-ленивце,
и давнее празднество урожая сливается со многими иными праздниками на
Итаке, где мне довелось присутствовать - будто я не тащусь еле-еле, а мчусь
изо всех сил, и виды по обочине дороги сливаются в сплошную обжигающе-
яркую полосу.
Колесница?
Здесь?
Я-большой (а я большой?) отмечаю другое: по праву басилея ты резал
жертвенных животных. Совершал возлияния. Отсекал у жертв языки и кропил
их вином. Подымал чаши. Произносил слова.
Лаэрт-Садовник! почему, обращаясь к богам - к Глубокоуважаемым, как
говорил ты и как вслед за тобой повторяли прочие итакийцы - ты никогда не
называл их по имени?
Не Посейдон, а Владыка Пучин, Морской Дед или Фитальмий, то есть
Порождающий.
Не Зевс, не Дий-Отец - Скипетродержец, Учредитель или
Высокогремящий.
Вместо Аполлона - Дельфиний или Тюрайос, Отпирающий Двери.
Не Гера - Волоокая, Владычица...
Сова взамен Афины.
Куда позже я заметил, что ты избегаешь имен далеко не всех богов - лишь
Олимпийской Дюжины. Но избегаешь так, чтобы к тебе нельзя было
придраться. Бывало, на Итаке гостили знатоки обрядов: ты открывал пиры в
присутствии Навплия-Эвбейца и басилея святой Фокиды, ты устраивал общие
моления, когда за спиной торчал этот желчный дылда, старший жрец из
лемносского храма Дориды-Океаниды, приехавший лично поблагодарить тебя
за богатое пожертвование. Сомневаюсь, что твои уловки вообще были замечены
со стороны - люди будто превращались в слепцов, все, кроме дамата Алкима,
чей взгляд в твою сторону я позднее не раз ловил.
Спокойный, понимающий взгляд, какой бывает меж людьми,
посвященными в общую тайну.
Сейчас я тоже имею право так смотреть на тебя, папа.
Я дорого заплатил за это право. И не жалею. Ты ведь сумел выжить, Лаэрт,
ты качаешься одиноким колосом среди опустелой нивы, ты сумел вернуться,
никуда не уезжая; я, твой сын, тоже сумею.
Я, Одиссей, сын Лаэрта.
Хорошие вещи - они, как правило, дорогие.
В особенности, оружие.
* * *
Сразу за дворцом с его знаменитым садом - точнее, за садовой оградой из
белого известняка, в полтора человеческих роста - начиналась большая
луговина. Испокон веку она приманивала разнотравьем коз и баранов, а басилей
Лаэрт отнюдь не возбранял пастухам выпасать стада в крамольной близости от
оплота итакийской власти. Более того: блеяние-меканье давно стало
неотъемлемой частью общего хора мироздания. В конце концов, к чему
хорошей траве пропадать?
И в горы плестись не надо...
Правда, сейчас, осенью, отары перегоняли дальше, в предгорья Нейона -
пожировать напоследок; басилейские же "дюжины" - по двенадцать стад
быков с коровами, овец, коз и свиней, принадлежащих лично Лаэрту -
объедали нейонские пастбища с весны. Зато по ту сторону изгороди
образовывалось прекрасное место для игр. Не все ж наследнику в саду смоквы
околачивать?!
Разумеется, под присмотром верного Эвмея и няни.
На этот раз мальчишек было четверо: Одиссей, Ментор, забияка Эврилох,
сын Клисфена, сына Архестрата, одного из итакийских геронтов; и трусишка-
Антифат, родичей которого Одиссей никак не мог запомнить.
Вчетвером играть куда веселее, чем вдвоем!
Будете спорить?
- Ты зачем его бьешь? - поинтересовался Эврилох еще по дороге, когда
Одиссей как следует пнул идущего рядом Эвмея в ляжку.
- Это мой раб! Хочу - и бью.
- А зачем хочешь?
- А чего он мне в глаза пылит? Пусть не шаркает!
- Ух ты! - Эврилоха, записного драчуна, явно восхитила мысль, что,
оказывается, можно на законных основаниях бить такого здоровенного дядьку,
как рябой Эвмей. - А он на меня тоже пылит! Можно, я его тоже немножко
побью?
- И я!
- И я!
На мгновение Одиссей растерялся. Но увидел, как просияло радостью
простоватое лицо свинопаса, как он с мольбой воззрился на своего маленького
хозяина - и все понял правильно.
- Можно! - последовало милостивое соизволение. - Разрешаю.
- Только давайте играть, будто он - циклоп-людоед, а мы - аргонавты!
- Точно! Мы на его остров высадились...
- А он нас съесть хотел!
- А мы его...
И тут Эвмей зарычал. Да так, что у настоящего циклопа-людоеда вся желчь
от зависти выкипела бы! Зарычал, затряс головой, пошел, расставив руки и
припадая на одну ногу - прямо на трусишку-Антифата. Антифат не понял, что
игра уже началась, и испуганно попятился от свинопаса. Зато Одиссей с
Ментором сразу все поняли; и вот уже двое доблестных аргонавтов отважно
нападают на циклопа, желающего полакомиться их товарищем! Почти сразу же
аргонавтам на помощь пришел чуть замешкавшийся Эврилох, а следом -
устыдившийся своего малодушия Антифат, который теперь из последних сил
стремился доказать приятелям, что он - тоже герой! не хуже других! а, может
быть, даже лучше!
Будьте мужами, друзья! Да снискаем великую славу!
Кто побежит - тот девчонка!..
Поначалу нянюшка Эвриклея с тревожным неодобрением следила, как
огромным крабом ворочается рябое чудовище, стряхивая с себя юных героев,
как те раз за разом бросаются в атаку, молотя кулаками живучего великана -
но потом не удержалась. Прыснула втихомолку, присела под тенистой
смоковницей, достав из корзинки взятое с собой рукоделие.
- Вот тебе, вот тебе! По зубам!
- Не ешь! не ешь людей больше!
- Гррры-оу-ааа! В корень - это правильно! молодец! В самый корень
бей... Рррыхх!..
- Держи его! Убегает!
- За ноги, за ноги хватай!
- В глаз!
- Верно, в глаз! И пальцем, пальцем... Ыгррррах! У-у-у-у-у!..
Когда циклоп наконец был повержен, герои решили, что настала пора
новых подвигов, и что нехорошо всем бить одного. Эвмей был с этим
категорически не согласен. Он как раз считал, что самое лучшее и есть, когда
все - на одного; но возражения свинопаса оставили без внимания, и перешли к
обустройству честной битвы. К несчастью, уроки дяди Алкима помогли
выяснить: пять на два поровну не делится - и Эвмею было разрешено
отдохнуть.
А герои тем временем заспорили: кто из них будет братьями-Диоскурами, а
кто - Афаридами*? В конце концов, Диоскурами выпало быть Одиссею с
Ментором, а Афаридами - Эврилоху с Антифатом.
И грянул бой!
Доблестные воители, вооружившись луками и дротиками, устроили охоту
друг за другом: скрываясь за кустами мирта и ракитника, устраивая короткие
перебежки, подкрадываясь ползком - и после с громовыми кличами
набрасываясь на врага из засады.
_________________________________________________________________
* Диоскуры - братья Кастор и Полидевк, сыновья спартанского басилея
Тиндарея и его жены Леды. Согласно традиции, Кастор был рожден Ледой от
законного мужа, а Полидевк - от Зевса.
Афариды - братья Линкей и Идас, сыновья мессенского басилея Афарея,
двоюродные братья Диоскуров; все четверо - бывшие аргонавты. В споре из-за
угнанных совместно стад перебили друг друга.
_________________________________________________________________
Эвмей некоторое время наблюдал за военными действиями.
Потом хмыкнул, огляделся внимательно по сторонам, улегся под кустом
ракитника - и, похоже, заснул. Или сделал вид, что заснул, поскольку никогда
нельзя было сказать с полной уверенностью: спит свинопас по-настоящему или
только притворяется? Надо заметить, что рябой весельчак засыпал всегда и
везде, как только для этого выдавалась свободная минутка. Иногда прямо на
ходу, продолжая хромать в нужном направлении. Впрочем, так же мгновенно он
и просыпался при первом подозрительном шорохе.
Собачья, славная привычка.
А вот о том, почему он предпочитает спать днем, и что в таком случае
делает ночью, Эвмей особо не распространялся.
Однажды попробовал, так нянюшка Эвриклея... ох и нянюшка!
Зевесов перун, не нянюшка!
Память!.. горькая память моя!..
Откуда было знать четверке мальчишек-итакийцев, что в это самое время, в
обильной зерном Мессении, у Могильного камня, схватились насмерть великие:
Диоскуры с Афаридами, братья с братьями?! Что эхом игры - убийство? или
это игра - эхо?!
Откуда было знать, что новое поколение - всегда эхо старого?! По всему
ахейскому Номосу, год за годом, мальчишки играют в песке, и один из них -
сумасшедший...
Символ эпохи - игра в смерть.
- ...Я тебя убил! Падай!
- А вот и нет, а вот и нет! Мимо! Стрела только хитон зацепила!
- На тебе, дротиком!
Однако от дротика Эврилох увернулся и бросился на врага в рукопашную.
Мигом подоспели двое других героев, и образовалась "куча мала".
Закономерный итог любой битвы.
- А давайте: один прячется, а трое ищут! - предложил всклокоченный
Ментор, поднимаясь с земли в клубах пыли.
- Давайте! Как Зевс от своего папы Крона прятался!
Прятаться выпало Одиссею, и он азартно бросился прочь, пока остальные,
отвернувшись и старательно зажмурившись, трижды проговаривали известную
всей детворе считалку:
- Вот у весел ждут герои,
Возле каждого их двое:
Здесь Тезей сидят с Язоном*,
Мелеагр с Теламоном,
Рядом с Идасом - Линкей,
Вот Геракл, вот Анкей,
Полидевк и Кастор рядом,
Братья Зет и Калаид,
Обводя героев взглядом,
На корме Орфей стоит.
На дворе уже темно,
Мы идем искать руно!
Примерно на "Полидевке и Касторе" рыжий беглец кубарем скатился в
небольшую ложбину, вскочил на ноги и побежал по дну, подыскивая укрытие.
________________________________________________________________
* В разных областях в считалке упоминались разные аргонавты; полный перечень гребцов не использовался по причине громоздкости.
________________________________________________________________
"Пусть попробуют меня найти! Так спрячусь, что до вечера искать будут! А
кто близко подойдет - я его из засады стрелой-молнией! ба-бах!".
Взбираясь по противоположному склону ложбины, Одиссей заприметил
глубокую рытвину.
"Или, может, еще подальше забраться?!"
- Давай сюда! Тут тебя в жизни не найдут!
Рыжий дернулся на голос, вскидывая свой игрушечный лук.
На верху склона стоял мальчишка. Ровесник или чуть постарше.
Кучерявый; кучерявый настолько, что сам Одиссей рядом с ним был, будто лис
рядом с ягненком. Этого мальчишку, одетого в нарядный хитончик без рукавов,
Одиссей уже видел раньше. Впервые - в отцовском мегароне, на вручении
дедушкиного лука; второй раз - в страшном сне про Ламию. И оба раза что-то
в лице мальчишки казалось Одиссею странным.
Неправильным.
Однако сейчас сыну Лаэрта было не до разглядывания лиц.
- Давай, забирайся, - кучерявый нетерпеливо дернул рукой. - А то
увидят.
Во второй руке мальчишка тоже держал маленький игрушечный лук, а за
спиной его висел колчан со стрелами.
Не заставив себя упрашивать, Одиссей через мгновение оказался рядом с
кучерявым.
- Сюда! - новый знакомец схватил его за руку, увлекая в просвет между
двумя терновыми кустами. Терн рос настолько тесно, что того и гляди, от
наглецов одни клочья останутся! Однако между кустами дети проскользнули
вьюнами, ни разу не оцарапавшись, и вскоре оказались на просторной поляне,
сплошь окруженной шипастым частоколом.
...память!
Лишь сейчас, по возвращении на твой берег, я могу назвать по имени
чувство, пожаром охватившее тогда маленького ребенка.
Я любил терновник, любил, как любят мать, отца, вожделенную игрушку
или еду, подкрепляющую готовые угаснуть силы. Я любил терновник, и шипы
бережно коснулись детской кожи, а ветви расступились воинами,
пропускающими вперед своего владыку.
Так случилось.
* * *
- Тут они нас не найдут! - радостно сообщил кучерявый.
- Ага! - кивнул рыжий, оглядываясь по сторонам. - А я тебя видел уже.
Тебя как зовут?
Кучерявый на миг запнулся, словно прикидывая, и Одиссей еще успел
удивиться: разве можно забыть собственное имя?!
- Знаешь, зови меня Телемахом, - наконец представился кучерявый с
откровенной гордостью. - Далеко Разящим.
- А я Одиссей! Сердящий Богов. Сын басилея Лаэрта, - выпятил в ответ
грудь наследник итакийского престола. - Ты здесь с кем играешь?
- С тобой, - пожал плечами Телемах.
- А ты один?
Одиссей плохо понимал, как можно играть одному. С друзьями куда
интереснее!
- Один.
- Без взрослых?! - совсем уж изумился рыжий басиленок. - Тебя
отпустили?
- Отпустили.
- Здорово... - зависть оказалась горькой на вкус. - А меня одного не
отпускают еще. С нами няня Эвриклея. И Эвмей, мой лучший раб. Только он заснул. Кажется.
Телемах ухмыльнулся:
- Ну и пусть дрыхнет, соня!
- А давай с нами! - щедро предложил Одиссей.
Наверное, кучерявому наскучило одиночество. Надо обязательно принять
его в игру!
- Потом... - неопределенно протянул Телемах. - Когда-нибудь. Лучше
мы с тобой из луков постреляем.
Только сейчас Одиссей обратил внимание на лук Телемаха. Лук был
маленький, детский, ненамного больше, чем его собственный - зато сделан
так, что зависть выросла выше Олимпа! Получше иного настоящего! Тут тебе и
хитрый изгиб, и полировка, и резьба - цветы всякие, и листики, впридачу
разукрашены, как папина клумба! И накладки костяные, и даже тетива -
подумать только! - разноцветная!
Радуга, не тетива!
-Ух ты! - не удержался Одиссей.
Но тут же не преминул похвастаться:
- А у меня настоящий лук есть! Во-о-от такенный! Мне его дедушка Автолик подарил! А тебе твой тоже дедушка подарил?
- Нет, мне - папа, - Телемах ухмыльнулся чему-то своему.
- Хороший у тебя папа!
- Ага. Мой папа - ого-го! Ну что, давай стрелять?
- Давай! А куда?
- А вон видишь - камень? А на камне - фигурка деревянная.
- Вижу.
В дальнем конце поляны действительно возвышался бесформенный
ноздреватый камень. И на нем стояла фигурка - отсюда не разглядишь, чья. Но
Одиссею на миг показалось: фигурка не деревянная, а золотая. Наверное,
солнечный луч шутки шутит.
Оказывается, Телемах успел заранее подготовить мишень.
- Стреляй!
- Далеко-о-о... - протянул Одиссей; но, тем не менее, вскинул лук,
натянул его до упора и выстрелил.
Для игрушки-самоделки и мальца ростом в два локтя это был отличный
выстрел. Тростинка-стрела с наконечником, обмотанным полоской меха,
ткнулась в подножие камня.
- Я ж говорил - далеко! - развел руками Одиссей.
- Он говорил! - обидно расхохотался Телемах. - Смотри!
Кучерявый поднял свой разукрашенный лук. Медленно оттянул тетиву - и
Одиссей даже не понял, в какой момент короткая стрела с бутоном розы,
закрепленным вместо наконечника, прянула к цели.
Просто была стрела на тетиве - и нет ее.
Просто стояла мишень на камне - и уже не стоит.
Исчезла. Как ветром сдуло.
До камня мальчишки добежали одновременно. Искусно вырезанная и
позолоченная фигурка юноши-лучника валялась на траве, стрела - рядом, а во
рту юноша закусил алый бутон.
- Ну конечно, из такого-то лука... - со слезами в голосе протянул
Одиссей.
- Хочешь, дам стрельнуть? - великодушно предложил кучерявый.
- Ага!
Стрела была поднята, мишень установлена на место, и Одиссей радостно
схватил Телемахов лук вместе с новой стрелой-красноголовкой.
...Все вещи несут на себе отпечаток своих хозяев. Владельцев. Или
мастеров, кто их сделал. Все, без исключения.
Но иногда это проявляется особенно сильно.
У меня ощущение "вещности" почему-то связано в первую очередь с
луками.
Я почувствовал дрожь в теле, когда впервые взял в руки лук, завещанный
мне дедом, Волком-Одиночкой. И то же самое произошло, когда я впервые
коснулся лука кучерявого Телемаха.
Нет, не то же самое.
Иначе.
Мир налился красками, заиграл солнечным глянцем, умытый нянькой-
дождем; мир заулыбался мне - и я невольно улыбнулся в ответ. Я любил этот
мир! дождь! свет! Мне было хорошо в нем! И я не хотел обижать деревянного
лучника-мишень, пронзая его своей стрелой - я выстрелил, любя.
Как не дано большинству.
Мишень качнулась и медленно завалилась на бок - стрела лишь игриво
ткнула фигурку в бок, уносясь дальше.
Дескать: ну что же ты? Догоняй!..
- Неплохо для начала, - покровительственно заявил кучерявый Телемах.
- Потом я тебе покажу, как надо стрелять по-настоящему!
И я совсем не обиделся на покровительственный тон; словно почувствовал
- мальчишка имеет на это право.
Хотя, конечно, тогда я ни о чем таком не думал.
- А ты мне дашь пострелять из своего настоящего лука? - сразу
поинтересовался Телемах.
Гордость наполнила меня до краев. Лук кучерявого просто замечательный
- но дедушкин лук все равно лучше!
- Конечно, дам! - великодушно пообещал я.
Впоследствии я сдержал слово.
* * *
- Ты где прятался? Мы тебя искали-искали...
Одиссей покосился в сторону терновника.
- Вон там.
- Врешь! Мы тут все облазили! Не было тебя там!
- Там терн... не пролезешь... - Антифат вдруг запнулся, глядя на
указанный Одиссеем проход. - Не было тут тропинки! Не было!
- Это у тебя глаз нету! Вот она!
За кустами все оказалось по-прежнему: ноздреватый бесформенный
камень, истоптанная трава - только кучерявый Телемах с фигуркой-мишенью
куда-то исчезли.
- ...Не заметили! - сокрушался Эврилох. - Голос даже твой слышали!
Ты нас дразнил! Слепыми совами и этими... землеройками. По шее тебе за это
надо...
Ему, Одиссею - по шее?! От какого-то Эврилоха?! Во-первых, никого он
не дразнил, а во-вторых...
- А ну, попробуй!
- И попробую!
Подоспевшей Эвриклее с трудом удалось разнять драчунов - пора было
идти обедать.
ЭПОД
Итака
Западный склон горы Этос; дворцовая терраса.
(Сфрагида*)
_________________________________________________________________
* Сфрагида - часть кифаредического нома, где автор (исполнитель) вместе
с основной мыслью-рефреном обязательно называет свое имя.
_________________________________________________________________
...меня рвало прошлым.
До судорог.
До пены на губах; пока не пошла желчь.
Пловец, я вырвался из моря воспоминаний, разомкнул его цепкие объятия
- куда погрузился сам, по доброй воле, в не очень здравом уме и отнюдь не
трезвой памяти; я бил руками по волнам событий, баламутил воду дней, тонул в
былом и вновь всплывал на поверхность...
Я возвращался. Возвращался и уходил, уходил и возвращался, пока не
перестал различать: где уход? где возвращение?
Где я?! кто я?!
А проклятый аэд-невидимка все скрипел в ночи стилосом:
- ...Вспухло все тело его; извергая и ртом, и ноздрями
Воду морскую, он пал наконец бездыханный, безгласный,
Память утратив, на землю; бесчувствие им овладело...
Измученный, я пластом лежал на спасительном берегу настоящего - на
настоящем спасительном берегу?.. - ожидая, когда вновь рискну вернуться в
воды прошлого.
Я вернусь.
* * *
Зеленая звезда качается над утесами.
Стонет от ветра.
"Эй! тля-однодневка! видишь ли?!"
Кто из нас кому шепчет это?
- Я убью тысячу врагов! я!! тысячу!!!
Они там, внизу, у кораблей, полагают, что я сейчас разговариваю с богами.
Я, их басилей. Военный вождь. Иначе они не видят ни одной причины, почему
бы мне не спуститься к ним, будущим соратникам, каждый из которых уверен в
каждом, как копейная рука уверена в щитовой; действительно, почему бы не
тискать податливых женщин, пить вино и почему бы не кричать во всю глотку о
заветной тысяче, только и ждущей, когда ты наконец придешь и убьешь ее -
если, конечно, ты не разговариваешь с богами?!
В каком-то смысле они правы.
В прямом.
К глазам мало-помалу возвращается способность видеть.
Тень.
В углу террасы; у перил.
- Кто?! кто ты?!
- Я - твоя тень.
...это Старик.
Врешь! Ты не моя тень! ты просто тень!
Ты совершенно на меня не похож!
Дергаю плечом - насмешливо, с издевкой. Давай! повтори! раз ты моя
тень!
Он сидит на корточках в углу террасы, невидимый никому, кроме меня;
впрочем, здесь больше никого и нет.
Не хочет дергать плечом.
- Это ты на меня не похож. Пока.
И добавляет чуть погодя:
- Дурак. Если бы в самом начале я пришел к тебе по-другому - моей
тенью был бы ты. Навсегда; без исхода. А так... я готов подождать.
Он готов подождать. Нет, вы слышите: моя тень, знаете ли, любезно готова
подождать! А я не готов. Мне с рассветом отплывать на войну. Меня проводили
жена и любовница. Мою печень ждет самый шустрый копейщик в Пергаме*. А
я не гордый. Я согласен ждать здесь. Я согласен самого шустрого с его копьем
оставить кому-нибудь другому: громиле Аяксу-Большому, богоравному
Диомеду из Аргоса или, на худой конец, моему другу детства Эврилоху.
- Согласен?
___________________________________________________________________
* Пергам - троянский акрополь (букв. "вышгород", кремль) - верхняя
укрепленная часть города.
___________________________________________________________________
Да, Старик. Ты не ошибся. Согласен; целиком и полностью. Я, Одиссей
Лаэртид, не стану бить себя кулаком в грудь и кричать, что готов положить
душу за други своя, что заслоню собой любого, лишь бы он жил, и с радостью
отойду в Аидову мглистую область, утешаясь прощальными кличами
товарищей.
Лучше я сам провожу их на погребальный костер; горе войдет в мое
сердце, но не разорвет его. Я собираюсь жить. Я собираюсь выжить. Я
собираюсь вернуться.
Мне девятнадцать лет, и я отправляюсь на войну.
Аэд-невидимка!
Что ты пишешь?
- Если уж коротки дни мои, годы ущербны -
Зевс-Громовержец, ты должен мне славы за это?!
Вычеркни! разровняй воск! Зевс, не слушай дурака!!!
Напиши иначе:
- Я б на земле предпочел батраком за ничтожную плату
У бедняка безнадельного вечно и тяжко работать,
Нежели быть повелителем мертвых, простившихся с жизнью!
Меня тошнит памятью; и вместе с прочими я извергаю тот день, когда мне
впервые стало скучно. Когда рассудок неугомонного мальчишки впервые
превратился в ледяное лезвие, в капельку черной бронзы; когда я ощутил мой
личный Номос, еще не зная истинного значения этого слова - душой, сердцем,
нутром, тайной глубиной, куда ныряешь за смертью или прозрением.
Это случилось в саду.
Я был один. "Одиссей! - позвала издалека мама. - Иди кушать!" Я
оторвался от песочных башенок, и внезапно почувствовал себя птенцом в
скорлупе. Земля, небо, я сам - все слилось на миг в единое целое: отцовский
дом с садом, луг, куда меня водили гулять, бухта Ретра, куда мы ездили на
праздник урожая, небо над головой - свинцовое зимой, прозрачно-лазурное
осенью, укрытое пеной облаков; люди - папа, мама, няня, рябой свинопас,
друзья-мальчишки, дядя Алким... боги, чьи имена были для меня плохопонятны,
но которым я молился, потому что ребенку сказали: так надо!..
Яйцо.
И я - внутри; в центре.
Яйцо пульсировало, грозя увеличиться в размерах или треснуть. Мне было
скучно; нет! - мне стало скучно. Ушел страх, радость, боль и недоумение;
холодно!.. холодно! Рыжеволосый мальчишка стоял в яйце, в своем личном
Номосе, без слов понимая главное: я совершу все, что не позволит скорлупе
треснуть.
Все, необходимое для спасения; в первую очередь, для спасения самого
себя, ибо я - центр маленькой вселенной.
Ибо без меня моей вселенной будет плохо, потому что ее не будет вовсе.
- Одиссей! иди кушать!
Я побежал на зов. Даже не зная, что видение ушло, а знание осталось. Оно,
это новое знание, властно пело во мне: я! сделаю! все! Никогда больше я не
дремал на уроках дяди Алкима, впитывая его слова, будто губка - воду;
никогда не подходил к краю утеса ближе, чем следовало, убивая насмешки
приятелей быстрым и обидным ответом; карабкаясь на скалы с риском
сорваться, я вымерял риск грядущей пользой - окрепшими пальцами, чутьем
тела, силой! даже совершая глупости, я понимал: это необходимо ради
обретения опыта...
Нет.
Ничего я не понимал.
Я и сейчас-то мало что понимаю.
Мальчишка оставался мальчишкой, отнюдь не превращаясь в маленького
старца. Но время трещин на скорлупе отодвигалось в туман неслучившегося.
Если б еще знать: потерял я или приобрел?!
...А ты, мой Старик? моя тень?
Ты ведь почувствовал, да?!
Иначе зачем ты послушался меня, когда я не позволил тебе отогнать
явившегося однажды бесплотного бродягу; и даже помог мне в строительстве
кенотафа?
А потом еще раз.
И еще.
Неужели ты знал: придет ночь, одна из многих, и я скажу:
- Я вернусь!
ПЕСНЬ ВТОРАЯ: ОДИН ЖЕНИХ, ОДНА СТРЕЛА И ДЮЖИНА КОЛЕЦ
И море, и Гомер - все движется любовью.
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит.
И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.
О. Мандельштам
Строфа-I
Бей рабов, спасай Итаку!
Говорят, была у Сатира Аркадского волшебная раковина. Дунешь на гору
- ужаснутся камни, вниз сбегут. Дунешь на море - ужаснутся волны, прочь
отхлынут. Дунешь на небо - ужаснутся облака, кинутся врассыпную, а следом
ветра-свистоплясы, а следом Гелиос-Всевидец, теряя на бегу лучи-сполохи.
Так вот, один итакийский козленок - почти взрослый, можно сказать
даже, совсем козел - орал куда ужасней.
- Ры-жий! Ры-жий!
- Ря-бой! Ря-бой!
Мнения разделились.
И над всем этим гвалтом - истошное "М-ме! ммм-ммеее! ммме-е-
еррзавцы!.."
Даже сейчас, едва вспомню: дрожь по телу... я вернулся.
Второй козел - совсем козел безо всяких "почти" и "можно сказать" -
молчал, как мятежник-титан под Зевесовым перуном. Онемел; закусил бороду,
полагая происходящее особым козлиным кошмаром, которому рано или поздно
придется развеяться.
Ничуть не бывало.
- Рябой! жми!
- Ры-жий! держись, басиленок!!!
На бревне, перекинутом через ручей, раскорякой топтались двое чудовищ.
Ну посудите сами: можно ли назвать людьми тех, кто взял сыромятные ремни
да и прикрутил себе на спину по живому козлу?! Бедные животные простирали
копыта к небесам, моля о пощаде, дергались, мотали рогатыми головами, а
подлым мучителям хоть бы что!
Впридачу еще и на бревно взгромоздились...
Вот одно чудовище - только и видно за рогами-космами, что
ослепительно-рыжее! - присело еще ниже, едва ли не вцепившись босыми
пальцами ног в кору. Потянулось лапой, достало, ухватило всей пятерней
лодыжку соперника. На себя... еще...
Фигушки!
С тем же успехом можно было двигать Олимп.
Зато соперник, повыше вскинув своего козла, прихватил ладонью затылок
рыжего чудовища. Надавил, вниз и на себя.
Гиблое дело.
Брось, не срамись!
...Пошли руки навстречу друг другу.
Заиграли, заплясали. Убрать, прихватить, дернуть; дернуть, убрать,
прихватить. Шустрей, пальцы! ловчей, плечи! не выдайте, локти! О коленках и
речи нет: подломится невпопад - лететь брызгам радугой, божьей вестницей!
- Ры-жий! ры-жий!
- Мм-м-ме!
- Ааааааааах!
Сдернули рыжего. Увлекся. Припал коварный враг к бревну, подвела врага
хромая нога; тут бы ему и конец, да вместо конца начало случилось. Долго
объяснять, откуда что - короче, лети, друг-рыжий, в ручей.
Скучно рыжему самому лететь.
Обидно.
- Бей рабов!!!
И когда он пере-из-под-вывернулся?! когда вражьи щиколотки ухватить
успел? - а, какая теперь разница... пальцы-крючья, мозоли из черной бронзы
кованы, под ногтями белым-бело, хоть Гефестовыми клещами разжимай!..
Брызги - до неба.
Воплей - хоть оглохни.
Козлы... все.
- А на Большой Земле иначе... - с завистью протянул Одиссей, когда
косматые жертвы были отвязаны и с кличем "Мм-мме-ммеееесть!" удрали к
стаду. - Благородно; красиво. Дядя Алким говорит, там наследники в палестру
ходят... в гимнасий!.. на колесницах!
- Это да! - невесть к чему согласился рябой Эвмей, жадно хватая кувшин
с молоком.
Белые струи бежали по его пегой бороденке.
Чуть поодаль, у зарослей тамариска, валялась забытая кем-то кипа овечьих
шкур. Бесформенная груда шерсти. Зрители-пастухи, шумно обсуждая потеху и
разбредаясь мало-помалу к шалашам, обходили кипу стороной. Собаки - и те
крюка давали, пробегая мимо.
Лишь косились исподтишка.
Наверное, чуяли сидящего близ кипы Старика, незримого для остальных.
Сын Лаэрта встал. С наслаждением потянулся. Малорослый для своих
тринадцати лет, он казался еще ниже из-за непомерно широких плечей.
Смешное дело: в отличие от буйных кудрей, усы-борода у рыжего оставляли
желать лучшего. Много лучшего. У его сверстников, тщательно взлелеенный
кабаньим салом и тайными притираниями, на верхней губе закурчавился
первый, наивный пушок - а тут хоть бы хны! ни в какую!
Зато грудь сплошь в солнечном сиянии волос.
И холка.
И даже на спине.
- Аргус! ко мне!
Кипа шкур лениво зашевелилась. Встряхнулась. Сверкнула глазом,
налитым кровью, из-за лохм-занавесей.
- Я кому сказал?!
Ну ладно, ладно, подойду...
* * *
Аргуса мне подарил Эвмей.
Мне тогда стукнуло шесть, и отец позволил некоторое время пожить на
пастбищах. Вольной, так сказать, жизнью; протесты мамы остались без
внимания. Он никогда ничего не делал просто так, мой отец; и в его дозволении
крылась тайная подоплека. На Большой Земле воцарился мир да покой - после
того, как великий Геракл прошел огнем и мечом от Элиды до Лаконики, сменяя
погибших дрянной смертью басилеев на их двоюродных братьев или младших
сыновей. Новоявленные правители, выжив чудом и будучи насмерть
перепуганы внезапной ролью наследников, чесали в затылках и, один за другим,
возводили храмы неистовому сыну Зевса. Наконец отпылали погребальные
костры, удобрив пеплом измученную землю, Глубокоуважаемых умилостивили
грандиозными гекатомбами*, и женщины стали рожать больше девочек.
А на Итаку, к Лаэрту-Садовнику, начали чаще заезжать гости, у которых
появилось свободное время.
Жизнь брала свое.
___________________________________________________________
* Гекатомба - жертва в сто голов скота.
___________________________________________________________
- Ты боишься, мой басилей?
- Нет. Я беспокоюсь. Оказывается, когда вместо твоих наихудших
предположений сбываются надежды - это беспокоит. Вчера я подумал:
надежда - самая живучая в мире тварь. Все сдохнут, а она подождет, чтобы
умереть последней. Старые моряки говорят: "Кораблю на одном якоре, а жизни
на одной надежде не выстоять..."
- Ты боишься, мой басилей.
- Нет. Я примеряю себе имя - Надежда. Лаэрт-Надежда. Это глупо, но
если ты остаешься едва ли не один... Герой не должен быть один, Антиклея.
- Ты не один. Ты не герой.
- Едва ли...
Мама с папой думали, что я не слышу.
Впрочем, мне и в голову не приходило, что, отсылая сына подальше -
бывало, я проводил на пастбищах шесть-семь месяцев в году, лишь изредка
наведываясь во дворец! - папа намеренно поддерживает миф о моем
слабоумии. Миф? правду? - какая разница?! Зато стоустая Осса-Молва пела
единым голосом: итакийский басилей стесняется наследника, пряча его в
пастушьих шалашах от чужих глаз.
Другие басилята - Аргос! Спарта! Эвбея! Крит, наконец! - в палестру
ходят.
В гимнасий.
На колесницах.
Да и в отцовских мегаронах частые гости: глядите, люди добрые, что за
чудо-сына я вырастил! завидуйте! привыкайте к будущему владыке!
А здесь...
Вместо гимнасия я лазил по деревьям за сорочьими яйцами и карабкался на
скалы Нерита, с боем добывая соты диких пчел. Вместо стадиона носился по
крутизне утесов взапуски с молодыми пастухами. Вместо палестры сражался на
бревне с Эвмеем, привязав к спине живого козленка. Бил рабов; благо вокруг
были едва ли не сплошные рабы. Крепкорукие, украшенные шрамами; многие с
серьгой в ухе, особенно кто постарше. Сперва бил руками и ногами; позже
Эвмей-умник присоветовал воспользоваться палкой. Короткой палкой. Длинной
палкой. Двумя палками: длинной и короткой. Палкой и ивовой корзинкой тоже
бил. А нерадивость рабов возрастала день ото дня: поначалу они давали себя
бить поодиночке, потом пришлось их лупить по двое, по трое за раз... дальше и
вовсе рассобачились: стали уворачиваться, отбиваться, бунтовать, сами взялись
за палки - длинные, короткие, гибкие из орешника, крепкие из ясеня...
Я был рачительным господином.
Я давил бунт в зародыше.
- Бей рабов!
...вот и бил.
Но вернемся к Аргусу. В мой самый первый год на пастбищах одноглазая
сука Ниоба, гордость всех свор острова, в очередной раз принесла помет. От
кудлача Тифона, который если и уступал силой знаменитому тезке-дракону,
победителю Громовержца, то злобой он не уступал никому.
Среди щенят обнаружился урод.
Родившись без хвоста и, как позже выяснилось, без ушей, кутенок
подтвердил впридачу отсутствие нюха. Положенный на дощечку, выставленную
над ручьем, он бодро пополз вперед и сверзился в воду, откуда его никто
доставать не собирался.
Никто, кроме рябого Эвмея.
Так у меня завелся Аргус. Я пытался кормить его молоком, давал сметану,
но он отказывался. Лишь когда я нажевал ему поросятины, щенок лизнул палец,
вымазанный мясной кашицей, и принялся жадно сосать. Через месяц,
вернувшись с Аргусом во дворец, я стойко перенес гнев папы, ибо щенок,
обнаружив-таки нюх и чутье, сожрал полклумбы какой-то особо ценной травы
- но с этого благословенного дня случилось чудо.
Аргус потерял дар речи, напрочь разучившись лаять, рычать или скулить;
он по сей день лишь хрипит, когда я чешу старика за ухом - зато жрать,
подлец, стал за десятерых. Бесхвостый и безухий, немой и чудовищно
лохматый, он непрестанно дергал култышкой, заменявшей псу благородный
хвост, умильно заглядывал в глаза, клацал челюстями и пускал слюну.
Полгода пускал.
Год заглядывал.
Полтора года клацал.
Через два года Аргус, под одобрительное рычание своры, завалил
собственного родителя, домогаясь благосклонности родной сестры. Дядя Алким
сказал: царская собака. Впрочем, я не очень понял, что имеет в виду дядя
Алким, как обычно говоривший загадками. Зато я хорошо понял, что значит
быть богом.
Я был богом для немого Аргуса.
* * *
Сопровождаемый верным псом, Одиссей вразвалочку прошелся к границе
пастушьего лагеря. Похромал на правую ногу; похромал на левую; вовсе
перестал хромать. Такое с ним случалось - у Эвмея перенял. Когда глубоко
задумывался, начинал хромать: столь же внезапно, сколь и переставал.
Только ноги путал.
Долго стоял у вечнозеленого маквиса-колючника, глядя перед собой и
думая о своем.
Чего там было глядеть? тоже мне, Флегрейские поля после битвы с
Гигантами! - овцы как овцы, козы как козы. Пасутся, щиплют травку. Бекают-
мекают, курдюки наращивают. Молочком запасаются. Ниже по склону, где
начинается дальний луг, коровник Филойтий трудится. Храпит, аж горы
трясутся. Вокруг Филойтия коровы валяются. Он средство знает: как наедятся
буренки до отвала, так он их тесно-тесно сгоняет. Бок-о-бок. Коровы постоят-
постоят, и ложиться начинают.
Потом их Посейдоновым трезубцем не подымешь.
- Эвмей!
Со стороны моря ударил холодный порыв ветра, приник, обнял мокрыми
крыльями. Но рыжий басиленок не стал ежиться. Не побежал кутаться в
накидку. Стоит, как стоял: лишь в повязке на чреслах.
Привык.
- Эвмей, заешь тебя Сцилла!
- Здесь я, здесь...
- Сбегай, подыми Филойтия. Ночью отоспится. Скажи ему, пусть возьмет
три лоха* лаконских щитоносцев. И быстрым маршем перегонит вон туда, в
направлении Афин.
Рябой Эвмей почесал затылок, отнюдь не спеша исполнять приказанное.
Тоже воззрился на лохи рогатых щитоносцев, на полководца-коровника; на
Афины - две дикие оливы, украшавшие пригорок.
___________________________________________________________________
* Лох - подразделение спартанских воинов, около полутысячи человек.
Лохаг - командир лоха.
___________________________________________________________________
- Ты думаешь, басиленок...
- Ага. Думаю.
- А если дамат Алким не примет боя и оставит Аттику?
- Разумеется, не примет. Что он, пальцем деланный?! Впридачу, наверное,
еще и Афины дотла сожжет. Мы его в Беотии прижмем, во время отступления,
- грязный палец ткнул налево, в дальний край луга, где блестели умытыми
боками пять-шесть валунов. - У Платей, ближе к Киферонским взгорьям.
Возьмем в клещи; добычи захватим - немерено...
При упоминании о добыче Эвмей радостно заухмылялся.
И, припадая на бок, ссыпался вниз по склону: "Филойтий! Филойтий,
губошлеп! вставай! гони лаконцев в Аттику! у нас союз!.."
Одиссей, морща лоб, глядел вслед рябому свинопасу. Вряд ли рыжий
всерьез задумывался, что, услышь их разговор кто посторонний - воистину
счел бы обоих безумцами. Изрек бы глубокомысленно: "Кого боги желают
покарать - лишают разума!" Не было здесь, на итакийских пастбищах,
посторонних; да и считаться меж людьми безумцем сыну Лаэрта было
привычней, чем диву-дивному Химере на три голоса рычать-шипеть-мекать.
И потом: разве ж Одиссей виноват? не виноват. Дело в дяде Алкиме. Это он
такие игры придумал.
Потеряв возможность ежедневно мучить Одиссея своими наставлениями -
а на пастбищах Алкиму с его ногой ну никак! да и дела у него во дворце... -
хитроумный дамат взялся донимать рыжего "домашними заданиями". В том
числе, войнами. На море; на Пелопоннесе, на Большой Земле - сперва
поближе, затем подальше. Спартанцы против мессенцев. Аргос против Микен.
Новый поход на Фивы.
Пастухи поначалу недоуменно косились на рыжего басиленка, бегавшего
от склона к ручью с воплем:
- А здесь у нас течет Эврот! а это у нас Волчье Торжище в центре Аргоса!
а тут...
Но мало-помалу в игру втянулись и пастухи. Особенно которые с серьгами.
От них Одиссей получил кучу полезных сведений, и не раз потом ошарашивал
дядю Алкима, то высаживаясь в тайных гаванях Афет-Фессалийских, то
договариваясь с пройдохами-финикийцами, которые удавятся, а выгоды не
упустят. По вечерам у костров устраивались военные советы; шел по кругу жезл
- ольховая палка - дающий право высказываться. Спорили до хрипоты. А
поутру отряды лучников, тряся курдюками, занимали боевые позиции на
склонах; быки-гоплиты стеной вставали за правое дело, мыча боевой гимн, и
бородатые козьи колесницы окружали врага с флангов.
Свиньи в войне не участвовали, откупаясь поставками продовольствия, а
овчарки олицетворяли народ, облаивая всех и вся.
Мрачный Аргус претендовал на роль тирана.
В самом начале нынешней весны дядя Алким решил сыграть по-крупному.
С полчищами мидян он вторгся сперва во Фракию, а там, используя
перекупленный им флот изменников-финикийцев, на Кикладские острова. Пока
Одиссей тщетно пытался вовлечь Спарту, Микены и Афины в военный союз,
лавируя между тупостью, гордыней и упрямством, дядя Алким успел захватить
Хиос, Лесбос и Тенедос, а также разрушить до основания Милет.
Милет бы удалось удержать, если бы Алкимовы подсылы не подорвали
боевой дух населения ложным оракулом:
- Время придет, о Милет, ты, зачинщик всех дел безобразных,
Станешь добычей для многих - доставишь роскошные яства,
Длинноволосым мужам твои жены мыть будут ноги...
Тогда Одиссей, вняв подсказке патриотов-свинопасов и примкнувших к
ним коровников, решил вооружить рабов. Его тяжелая пехота вкупе с
многочисленным рабским ополчением встретила дядю Алкима на Марафонской
равнине, не дав времени опомниться и ввести в бой конницу - род войск,
придуманный лично вредным Алкимом вместо общеупотребительных
колесниц.
Враг был опрокинут в море.
Пастухи неделю гуляли, празднуя победу.
Тогда дядя Алким предпринял вторую попытку вторжения. Проведя
совещание, Одиссей сперва хотел встретить незваных гостей в Темпейской
долине - под нее, заранее договорившись с хлеборобами, выделили участок
близ пахотных земель, где трава погуще - но позже передумал, рассчитывая
отойти к Истмийской линии укреплений. И зря: воспользовавшись колебаниями
басиленка, дядя Алким внаглую прорвался в Аттику через Фермопильское
ущелье, и Одиссей еле успел отвести войска, будучи вынужден пожертвовать
заслоном из трех сотен доблестных спартанцев.
Оставался флот.
Пребывая в унынии, Одиссей решил было сосредоточиться на глухой
защите берегов Пелопоннеса, но угрюмый коровник Филойтий, до того
молчавший и не принимавший участия в битвах, вдруг воспылал праведным
гневом. Заткнув всем глотки, он предложил сосредоточить корабли близ
острова Саламина - тамошние проливы уже и теснее, чем ножны у девки-
недавалки, сволочи-финикийцы застрянут в Элевсинской бухте, а дяде Алкиму
хоть лопни, не развернуться между островками Кеосом и Пситталией.
Заодно двое Филойтиевых дружков наладили на Афинских верфях
строительство дипрор - двутаранных кораблей с окованными медью рогами на
обоих штевнях. Рулевые весла на носу и на корме дипрор позволяли судам
наступать-отступать с одинаковой легкостью.
Коровник оказался кругом прав: дядю Алкима на море ждал полнейший
разгром. Пришось мидянам, не солоно хлебавши, пехотурой отступать к
Геллеспонту. Сейчас Одиссей подумывал основать морской союз, где ему бы
принадлежала главенствующая роль - во избежание разногласий; а также не
помешало бы ответное вторжение во Фракию.
Впрочем, пастухи единодушно были против вторжения, ибо оно сулило
лишь политические выгоды, а добычей там и не пахло.
- Одиссей! да Одиссей же!
- Что?
- Парни вечером в Безымянную бухту собираются! на разгрузку!
Пойдешь?
- А то...
...Аргус у ноги беспокойно заворочался. Не со злобой или раздражением -
именно беспокойно. Это означало одно: на подходе нянюшка. Последовав за
своим питомцем на пастбища, несмотря на уговоры хозяев, Эвриклея резко
изменилась. Стала строже, суровей; добровольно взялась исполнять
обязанности стряпухи, но того же коровника Филойтия, едва он ночью
подкатился к нянюшке под бочок, унесли в помрачении рассудка.
Потом расспрашивали - что да как?! - молчит.
Он вообще у нас молчун, этот Филойтий...
А Эвриклею годы не брали. Ведь за тридцать бабе! а ходит! смотрит! не
рабыня - богиня! Вот и сейчас: стоит рядом с рыжим басиленком, а на руке,
вместо браслета, - змейка.
Живая.
Кольца вьет-кружит; жалом трепещет.
- Ты Эвмея за ногу зачем хватал? - спросила няня Эвриклея, рабыня из
Черной Земли, купленная за цену двадцати быков. - Там, на бревне?
- Сама ж показывала...
- Я тебе, маленький хозяин, как показывала? я тебе, маленький ты хозяин,
вот так показывала...
Легко присела.
Взялась за щиколотку рыжего.
Кончиками пальцев.
...охнул Одиссей. На колено припал, схватился голень растирать -
судорогой мышцы к кости прикрутило. А змейка на нянином предплечье кольца
вьет-кружит...
Антистрофа-I
В каком ухе трещит?
- ...не повезло!
- Да ладно тебе!
- Нет, ты пойми, Эвмей! Я Итаку люблю, и отца люблю, и маму, и...
Похоже, Одиссей хотел сказать, что Эвмея он тоже любит. Или что ему
хорошо с пастухами. Или еще что-то в этом духе. Но не закончил фразу. Негоже
басилейскому сыну объясняться в любви рабу-свинопасу!
- Только там, на Большой Земле! там! там!.. Все по-другому. И не
обязательно, если ты - наследник. Все приличные люди на Большой Земле своих сыновей... а, да что говорить!
Слова "приличные люди" явно были сказаны с чужого голоса.
Рыжеволосый крепыш искоса глянул на шагающего рядом Эвмея, затем перевел
взгляд на угрюмого коровника Филойтия, двух его закадычных дружков, няню
Эвриклею, увязавшуюся с мужчинами отнюдь не ради разгрузки... на троицу
барашков, чья скорая и печальная участь не вызывала сомнений...
Коротко оглянулся на отставшего Старика.
Вон он, толстый - тащится, на скалы зыркает, на мокрую гальку, словно у
него что-то отняли, а возвращать не торопятся!..
Из всех спутников разве что Старик с няней могли произвести впечатление
"приличных людей". Но Эвриклея - женщина, и к тому же рабыня; а Старика
все равно никто, кроме Одиссея, не видит. Возможно, еще кучерявый приятель
Телемах... но Далеко Разящего самого, похоже, видели не все и не всегда.
Да и он, Одиссей, сын Лаэрта, из приличных ли?..
Подросток мысленно окинул себя взглядом со стороны.
Увы.
Коренаст, плечист. Ростом мал. Такого за красоту живьем на небо не
возьмут, не быть ему Ганимедом, олимпийским виночерпием; да и в Аполлоны
дорожка куда как далека. В лесные сатиры много ближе: вино хлебать, нимф по
кустам заваливать. Огненные вихры давно нуждаются в гребне, но успели
изрядно подзабыть, как оный гребень выглядит; глаза вечно щурятся, будто
замышляют невесть какую хитрость. А рожа вся (ну, не вся! только справа!)
терновником исцарапана. Хламида из оленьей шкуры, вдобавок некрашеной;
ремни на сандалиях вдрызг облупились, левая подошва с дыркой, пора менять, а
выкинуть сандалии жалко - привык...
Ну, серьга еще в ухе - так у пастухов тоже серьги. Правда, у него -
железная!..
С серьгой история была давняя и прелюбопытнейшая.
В первую свою бытность на неритских выгонах юный басиленок мигом
перезнакомился с оравой пастухов и подпасков - обратив внимание, что не все,
но многие из них носят серьги. Причем одинаковые, в форме вытянутой медной
капельки; и непременно в левом ухе.
- Хочу! - во всеуслышанье заявил Одиссей. - И я такую хочу!
Няня Эвриклея взялась шептать на ухо наследнику, что негоже
басилейскому сыну носить рабские украшения, и рыжий мальчишка уже готов
был согласиться; однако выяснилось, что пастухи успели тем временем
посовещаться между собой.
И выступивший вперед коровник Филойтий буркнул:
- Будет тебе серьга, парень! Настоящая, басилейская!
В скором времени коровник принес уж незнамо где добытую золотую
капельку с проколкой-застежкой. Такую же, как у всех, но - золотую!
Одиссей мужественно терпел и совсем не хныкал-ойкал, когда Эвриклея
прокалывала ему мочку левого уха, не доверив важное дело никому из пастухов.
С неделю сын Лаэрта щеголял обновкой, нарочито поворачиваясь левым ухом
даже к ягнятам в загоне - любуйтесь! ага, баранина! Дальше привык и
перестал обращать на серьгу внимание.
Вспомнив о ней, лишь когда настало время возвращаться домой.
- Что скажет папа?!
Однако итакийский басилей Лаэрт не только не отчитал сына и не наказал
пастухов за глупость и самоуправство. Наоборот: отнесся к новому украшению
с крайним одобрением. А на следующий день Одиссею вручили точно такую же
капельку с застежкой, но - железную! Вот это уже было поистине басилейское
украшение! Даже у папы с мамой имелось не так много настоящих железных
вещей. А золото - что? Подумаешь, невидаль! Золотые цацки у любого
состоятельного горожанина есть...
Вот железо - это да!
А золотая капелька, подаренная пастухами, с тех пор хранилась в особой
шкатулке, куда маленький Одиссей складывал свои детские "драгоценности":
красивое перышко сойки, блестящие цветные камешки, перламутровые
раковины. Конечно, у него были и настоящие драгоценности - отец не
слишком баловал сына, зато отцовы гости с Большой Земли и других островов
не скупились на дорогие безделушки.
Однако их подарки мало волновали рыжего сорванца. Ну, золото, или там
серебро. Ну, красиво. Ну, повертел в руках, полюбовался. Потом стало скучно.
Сунул в ларец и забыл.
Зато золотая серьга-капля была своей. Совсем другое дело.
Иногда Одиссей даже вдевал ее в ухо вместо железной.
Однако сейчас в мою мочку была продета именно железная серьга.
Дар отца.
Разумеется, я-маленький понятия не имел, отчего папа одобрил такое, едва
ли не варварское, украшение! Но пастухи решили правильно. Знали, что делали.
И знали, что басилей Лаэрт не станет возражать.
Впоследствии серьга-капля не раз сослужила мне хорошую службу...
* * *
|