...короче, сам Одиссей на приличного человека тоже не больно-то 
смахивал, несмотря на серьгу. Такие, как он, не ходят в палестры-гимнасии, 
таких не учат специально нанятые учителя; один - грамоте-счету, другой - 
игре на лире или флейте, третий - кулачному бою, четвертый - колесничному 
делу...
        Такие, как он, небось, даже во тьме Аида бродят где-нибудь в захолустье, 
избегая встреч с приличными тенями.
        - Брось горевать! - хлопнул парня по плечу Эвмей. - Если б меня во 
младенчестве не сперли... небось, тоже бы по палестрам ошивался. У героев 
всяких учился, у богоравных...
        - Они там и на колесницах ездят, и на мечах настоящих дерутся, и на 
копьях! вместо камней диски кидают... - Одиссей насупился.
        Замолчал.
        Жизнь определенно не складывалась. Ему, Одиссею, похоже, придется до 
конца дней просидеть на Итаке, заниматься торговлей, жениться, шлепать детей 
по голым задницам... И никаких подвигов, славы, блеска начищенной бронзы. 
Все самое интересное происходило далеко, на Большой Земле. Да и там-то, 
честно говоря, уже мало что происходило. Он не успел. Опоздал родиться. 
Чудовища, в которых и верилось-то слабо, перебиты великим Гераклом со 
товарищи задолго до его, Одиссеева, рождения. Эпоха войн, сотрясшая до 
основания - не хуже Колебателя Тверди! - Большую Землю, также миновала. 
Сполна отомстив за убитого брата, Геракл наконец утихомирился, и теперь 
сидит в своем Калидоне с молодой женой, ни в какие походы явно не собираясь.
        Говорят, он с ума свихнулся.
        Окончательно.
        Наверное, правда. Иначе с чего бы Гераклу вместо новых подвигов...

        Помнишь, папа: "Ты можешь себе представить обремененного заботами о 
семье Геракла?" Так сказал ты однажды, не зная, что я вернулся и подслушиваю 
из мрака будущего. Сперва мне показалось, что ты ошибся: вот же он, Геракл, в 
Калидоне Этолийском, с женой Деянирой, - тихий, мирный, хозяйственный...
        К сожалению, папа, ты редко ошибался. Мы много чего не могли себе 
представить. Я, в частности, не мог. Например, я тогда даже не представлял, что 
пастухи в Беотии или Мессении отнюдь не обсуждают вечером у костра 
способы крепления весел в ременных петлях.
         Или разницу между критским и малым сидонским узлом.

        Почуяв настроение хозяина, трусивший рядом Аргус придвинулся ближе. 
Потерся теплым лохматым боком о хозяйское бедро, словно успокаивая: "Я 
здесь, я рядом, если что - рассчитывай на меня!"
        - У нас на колеснице не разгуляешься, - задумчиво протянул Эвмей, 
хромая больше обычного. - Это верно. Зато насмотрелся я на этих, из 
палестры, при абордаже! Мечишком машет, "Кабан! - вопит. - Кабан!.."; а 
ему, кабанчику, крюк в шею - и приплыли. Откричался. Не печалься, 
басиленок, дома тоже неплохо. Слушай, - он резко понизил голос (чтоб не 
услышала няня, сразу понял Одиссей), - давай я тебя к девкам свожу! Разом 
никуда не захочется! Здоровый парень! я в твои годы, басиленок... знаешь, есть 
в Афродитиных храмах такие чушки - иеродулы! любому дают! а по большим 
праздникам, в честь Пеннорожденной...
        Дальше Одиссей слушать не стал: рассказы Эвмея о девках, бабах и 
соответствующих подвигах на сей стезе были ему хорошо известны. Впрочем, 
наблюдения подтвердили: слова у Эвмея редко расходились с делом. А вот само 
предложение свинопаса вдруг показалось заманчивым. Даже волнующим. Так 
что на некоторое время мрачные мысли о жизни, впустую проходящей мимо, 
напрочь вылетели у парня из головы.
        Но все-таки: у них там даже иеродулы есть, а у нас...

                                  * * *

        - Радуйся, Фриних! Помощь пришла!
        - Давай, что тут у тебя?
        В сумерках черный просмоленный корпус корабля казался выползшим на 
берег морским чудищем-гиппокампом. Приподнятая верхушка кормы, 
сделанная в виде пучка птичьих перьев, схваченных имитацией броши, только 
усиливала сходство. Сейчас чудище, утомившись, дремлет, но докучливые 
людишки непременно его разбудят: вот-вот зверь заворочается, взревет, 
прочищая глотку - и кинется на обидчиков!
        Одиссей встряхнулся. Корабль, как корабль. Правда, разгружается не в 
Форкинской гавани, и даже не в Ретре, а здесь, в Безымянной бухте, у самой 
вершины залива. Рядом располагался Грот Наяд, хорошо известный многим 
итакийцам - моряки всегда жертвовали морским девам поросенка и горсть 
маслин, уходя в плаванье. Пастухи с серьгами тоже наяд не обижали; навещали, 
таскали приношения. Значит, так надо - здесь причалить, здесь разгрузиться. 
Значит, мореходы кормчего Фриниха не хотят привлекать лишнего внимания. 
Может, груз какой особый привезли. Вон, в прошлый раз отцу опять 
редкостные саженцы с семенами доставили.
        Хорошие человеки передали.
        Работы рыжий подросток не чурался, да и приятно было почувствовать 
собственную силу. Ощутить, как играют, наливаясь и твердея, мышцы, когда 
взваливаешь на спину тяжеленный сундук и топаешь по скользким камням 
(сохранять равновесие? пустяки, это Одиссею было раз плюнуть: впервые, что 
ли?!) - а потом сваливаешь груз в общую кучу, наравне со взрослыми 
моряками!
        Дело нашлось всем. Даже няне Эвриклее, которая мигом принялась 
наводить порядок, заставляя моряков стаскивать остродонные пифосы - к 
пифосам, мешки - к мешкам; сундуки - отдельно; амфоры с вином - тоже 
отдельно... а, это не вино? масло? - тогда сюда!
        Моряки посмеивались, зубоскалили, но слушались, в результате чего 
бесформенная груда всякого добра очень скоро превратилась в настоящий 
упорядоченный склад.
        Мачту кормчий с двумя помощниками тем временем успели снять и 
уложить рядом на берегу. Когда разгрузка была закончена, настал черед 
вытаскивать на берег сам корабль. Навалились всей толпой, уперлись плечами в 
просмоленные борта, заскрипел под днищем мокрый песок...
        - Еще наддай!
        - Пошел! Пошел!
        - Ну, еще немного!
        - Наддай!..
        Одиссей упирался и толкал вместе с командой, радуясь, что смолили 
буковую обшивку корабля достаточно давно, и смола уже не мажется. Впереди 
сопела какая-то черная тень, почти неразличимая на фоне темного провала 
грота и смоляного борта.
        - Коракс*, ты? - скорее угадал, чем узнал Одиссей.
        - Я, маленький хозяин! Вот, вернулся, да! - весело оскалилась из 
темноты белозубая ухмылка.
        Почти сразу послышался зычный окрик кормчего Фриниха:
        - Порядок! Разжигай костры, готовь ужин!
        - Радуйся, маленький хозяин, да! - перед Одиссеем возник старый 
знакомец, эфиоп Коракс, прозванный Вороном за необычный цвет кожи. 
Настоящего его имени - М'Мгмемн - никто никогда выговорить не мог.
        Даже не пытались.
        У них там, у этих черномазых, на краю света, где клубит седые пряди вод 
титан Океан, обтекая Ойкумену, и Посейдон-Конный заезжает на пир без чинов, 
попросту... Короче, не имена у них - сплошное недоразумение!
        - Ты где пропадал, Ворон? - напустился на него наследник итакийского 
престола. - Небось, новостей сто талантов** привез? Давай, выкладывай!

        _______________________________________________________________
        * Коракс - ворон (греч.). На Итаке Кораксов утес был назван в честь 
Коракса-Ворона, сына нимфы источника Аретусы.
        ** Талант - мера веса, около 26 кг.
        _______________________________________________________________

        - Привез, да! - еще шире (хотя это казалось невозможным!) расплылся в 
улыбке эфиоп. - Мимо Сидона плыл, мимо Крита плыл, мимо Родоса плыл, 
мимо Эвбеи тоже плыл - да! О, слушай, маленький хозяин: главная новость, 
да! Корабль с Эвбеи шибко бежит, на Итаку. Завтра, небось, добежит. Дядя 
Навплий сына женить везет, да!
        Почему-то всех басилеев Ворон звал дядями. Наверное, потому что себя 
самого полагал незаконным сыном богини любви.
        Да?!
        - Тоже мне новость... - презрительно цыкнул зубом рыжий.
        Он-то надеялся: может, война какая новая приключилась! А тут... 
Подумаешь, "дядя" Навплий-эвбеец своего сына Паламеда (спасибо Алкимовым 
зубодробительным урокам! имя молодого Навплида само всплыло!) женить 
надумал.
        - Новость, да!
        - Раздакался... Кто невеста хоть?
        Ворон-Коракс изумленно вытаращил глаза, сверкнув белками:
        - То есть как - кто?! Твоя сестра, маленький хозяин, да!

        ...и тут на меня накатило.

        Память ты, моя память... острое чувство опасности ударило сразу, со всех 
сторон, без всякой видимой причины - я кожей ощутил, как скорлупа моего 
собственного Мироздания, скорлупа яйца, которое было моим личным 
Номосом, затрещала, грозя вот-вот расколоться. Треск оглушил, заполнил уши, 
я уже не слышал, что каркает мне Ворон; я вдруг перестал понимать его язык, 
чего со мной не случалось уже давно, с тех пор, как... впрочем, не важно, с 
каких.
        Не случалось!
        Моему миру, всему, что было мне дорого, - и мне самому в том числе! - 
грозила опасность. От кого? От эвбейского басилея Навплия, которого я-
маленький однажды мельком видел у отца в гостях? От его сына Паламеда, 
которого я не видел никогда? От предстоящей свадьбы? Помню, при этой 
мысли треск скорлупы, заполнявший мои несчастные уши, взревел штормовым 
прибоем и медленно пошел на убыль.
        Я понял: это означает - "да".
        Любимое Вороново словечко.
        Но почему?!

                                 * * *

        - ...не слышишь? Жрать пошли, да?
        - Да, - словно в беспамятстве, кивнул рыжий подросток. Побрел к 
костру вслед за Вороном. Ноги плохо слушались, оскальзываясь на тех самых 
камнях, по которым только что уверенно носили своего хозяина с грузом на 
плечах.
        Может быть, новый груз оказался куда тяжелей?
        - Садись с нами, басиленок! - так, с легкой руки вездесущего Эвмея, его 
называли теперь и пастухи, и мореходы, и... да все, почитай, называли! Кроме 
эфиопа с няней.
        Одиссей привык.
        Моряки подвинулись, уступая место; в руки сунули дымящийся, 
истекающий горячим жиром ломоть баранины, предусмотрительно уложенный 
на тонкую ячменную лепешку. В деревянную чашу нацедили на треть вина и 
под взглядом бдительной Эвриклеи изрядно долили водой - куда больше, чем 
хотелось бы Одиссею.
        Впрочем, сейчас он не обратил на это внимания.
        Дружно плеснули из чаш в костер - Амфитрите-Белоногой, морским 
старцам Нерею с Форкием, помянули также Эола-Ветродуя - и приступили к 
трапезе.
        Смачно трещали разгрызаемые крепкими зубами кости. Весело трещали 
поленья в костре. А в ушах Одиссея стоял иной треск - треск окружающей его 
скорлупы. Треск привычного миропорядка, готового рухнуть. Он не слышал 
пышных здравиц и соленых морских шуток, не слышал других, мелких и 
пустых новостей; он был не здесь. Съежился внутри маленького мира, которому 
грозила опасность. Пронзительное ощущение беззащитности, хрупкости 
собственного бытия, угрозы, нависшей над ним и его близкими, не давало 
покоя.
        Надо что-то сделать! Предотвратить угрозу! Отвести удар от Итаки! отца! 
мамы!..
        Но - как?
        Рыжий подросток не знал - как. Просто вдруг, без видимой причины, ему 
стало скучно. И некто холодный и бесстрастный, другой, живущий внутри него 
человек, спокойный и расчетливый, лишь изредка поднимавшийся на 
поверхность из темных глубин души - этот человек, которого звали Одиссей, 
что значит Сердящий Богов, сказал:
        "Ты сделаешь все, что понадобится. Завтра явишься к отцу - а там 
посмотрим. Если нужно будет убить - убьешь. Если нужно будет обмануть - 
обманешь. Если нужно будет предать - предашь. Твой личный Номос важнее 
предрассудков. Ты справишься."
        И безумный треск наконец исчез. Лишь перекликались угли в догорающем 
костре, подергиваясь сизой изморозью пепла.

        Рыжий басиленок тупо смотрел в пустую чашу.
        - Ты чего, да? - спросил эфиоп.
        - Ничего.


                                   Итака
                 Безымянная бухта, берег близ Грота Наяд
                                 (монодия*)

        ______________________________________________________________
        * Монодия - песнь или часть песни, исполняемая одним голосом.
        ______________________________________________________________

        Галька ворочалась под босыми ступнями. Сандалии остались у костра, 
возвращаться за ними было лень, и с неба насмешливо мерцали мириады глаз 
звездного титана Аргуса.
        Другой Аргус - земной - бесшумно стелился позади.
        Было плохо. Ой, мамочки, как же плохо-то! В ушах насмешливо толклась 
память о треске, раздирающем бытие надвое. Ты безумец! рыжий, ты безумец! 
кого боги хотят покарать...
        Ворочалась галька.
        Ворочалось море; бормотало обидные слова.
        - Ну ты-то! ты-то чего за мной ходишь! Что тебе надо?!
        Пожав плечами, Старик отстал.
        - Не уходи! подскажи! посоветуй!
        - Что тебе подсказать?
        - Я сумасшедший?
        - Да.
        Еще два года назад выяснилось: разговаривая со Стариком, не обязательно 
произносить слова вслух. Это помогло. В последнее время удавалось даже вести 
две беседы одновременно: первую - с отцом, с даматом Алкимом, Ментором, 
Эвмеем - да мало ли, с кем еще?! А другую, слышимую чужими не более, чем 
слышно эхо молчания - со Стариком. Мама была рада... и во взглядах родных, 
вспыхивающих украдкой, перестала сквозить боль и неизбывная грусть.
        Они ведь не слышали приговора:
        - Я сумасшедший?
        - Да.
        - И что мне теперь делать?
        - Ты сумасшедший, потому что собираешься что-то делать.
        - Разве это плохо?
        - Что-то делать? Нет. Не плохо. А почему ты решил, что быть 
сумасшедшим - плохо? Тебе так сказали, да?
        Последние слова Старика живо напомнили эфиопскую манеру разговора.
        - Прекрати отвечать вопросом на вопрос!
        - Если я стану отвечать на вопрос ответом, я тебя убью. Ты умрешь, а я 
стану тобой. Хочешь?
        - Нет...
        - Тогда не говори глупости. И научись самостоятельно отвечать на 
вопросы, которые ты задаешь, а я лишь повторяю другими словами. Хорошо? 
плохо? ответы - убийцы вопросов. И сами по себе - будущие вопросы.
        - Ты врешь! Я хочу, чтобы мне было хорошо! маме - хорошо! папе! 
няне!.. тебе, будь ты проклят!
        - Пелопс, сын Тантала, взялся воевать с Илом, владыкой дарданов, и 
проиграл. Пелопсу было плохо, а Илу - хорошо. Затем Пелопс влюбился в 
прекрасную Гипподамию, и ему сперва стало хорошо, а затем плохо, ибо отец 
прекрасной Гипподамии, писский басилей Эномай, вызывал женихов на 
колесничные состязания и, победив, убивал. Кстати, самому Эномаю от этого 
было хорошо, а его дочери - плохо. Тогда хитроумный Пелопс подкупил 
некоего Миртила, колесничного мастера, и тот подменил в колеснице Эномая 
бронзовую чеку на восковую. Эномай разбился и погиб, отчего ему стало плохо; 
Пелопс женился на прекрасной Гипподамии, отчего ему стало хорошо. Позже 
он столкнул Миртила-предателя со скалы, а умирающий Миртил проклял 
потомство Пелопса на века, и всем стало плохо: Миртилу, Гипподамии, 
Пелопсу и их потомству. Аэды поют о проклятии Пелопса на рынках, получая 
обильную мзду, и аэдам хорошо. Ты видишь во всем этом хоть какой-нибудь 
высший смысл?
        - Я еще маленький! Я не понимаю тебя!
        - Ты сумасшедший. Тебе не нужно понимать.
        - Но я слышу треск! я вижу трещины! я чувствую опасность! - и не 
знаю, что делать!..
        - Ты сумасшедший. Тебе не нужно понимать. Тебе нужно слышать, 
видеть, чувствовать и делать. Мальчик, ты даже представить себе не можешь, 
как тебе повезло...

        Эта песнь была одноголосьем.
        Ибо ответы - убийцы вопросов.


                                Строфа-II
                          Лук и жизнь - одно

        Старик давно умолк, но душевный покой по-прежнему бежал 
рыжеволосого подростка. Урчал прибой, заботливо кутая валуны в пенную 
накидку, вылизывал берег, как ощенившаяся сука - слепых кутят; откатывался 
прочь, чтобы сразу вернуться. Шипы звезд терзали черную плоть небес; всегда 
здесь, рядом, и в то же время - неизмеримо далеко. Одиссей брел наугад, один 
в лживом мире, вдруг сжавшемся в точку, какой видится копейное жало, 
направленное тебе в лицо - и некому было дать дельный совет, протянуть руку 
помощи, подставить дружеское плечо. Он должен все сделать сам.
        Что?!
        "Ничего-о-о-о!.." - дразнилась нимфа Эхо.
        Бухта прихотливо изгибалась, выводя рыжего к месту, куда итакийцы 
обычно не забредали, хотя ничего особенного здесь не таилось. Всего лишь 
иной вход в Грот Наяд, чье чрево сейчас надежно укрывало груз кормчего 
Фриниха. Есть двери для хозяина; есть для рабов. Есть пути смертных и пути 
богов. Есть широкие дороги и тайные тропы. Негоже путать одно с другим. У 
пеннокудрых дев моря тоже должно быть свое, доступное только им, 
пристанище. Разве есть в этом что-либо обидное? противоестественное?..
        И море смеялось звездами.

        Еще в позапрошлом году Далеко Разящий привел Одиссея к гроту, 
предложив удивительную игру: "Пойди туда - не знаю куда, найди то - не 
знаю что". Телемаху не хватало слов, чтобы объяснить приятелю истинный 
смысл игры; он подпрыгивал на месте, размахивал руками и временами 
спрашивал, жадно заглядывая в глаза:
        - Ты видишь? видишь?!
        Одиссей хотел было сообщить, что все он вокруг прекрасно видит, и 
нечего, мол... Не сообщил. Промолчал. Вместо этого внимательно огляделся, 
цепляясь взглядом за каждую мелочь, по его мнению, способную оказаться 
необычной или хотя бы достойной внимания.
        Как и следовало ожидать, ничего особенного не обнаружил.
        - Эх ты! - возмутился Телемах, показав Одиссею язык. - Выпятился 
он... Ты что, на маму точно так же смотришь?
        При чем здесь мама, Одиссей не понял.
        - Эх ты! - повторил Телемах. - Дурила... Смотри еще раз. Вот что ты 
сейчас видишь?
        - Море вижу. Бухту. Тебя, вредного, вижу.
        - Еще!
        - Камни вижу. Скалу. В скале грот есть, я там бывал.
        - Ну и как? - туманно осведомился Телемах.
        - Что - "как"?
        - Тебе в гроте понравилось?
        - Ну... - задумался мальчишка. - Понравилось! Я еще представил, будто 
это пещера на Крите, где младенчик Зевс от своего отца-богоеда прятался! 
Вроде бы, темно, а едва солнце снаружи выглянет - блики по стенам пляшут, 
играют... Красиво!
        - Ты любишь Грот Наяд?
        Вот уж спросил, так спросил, кучерявый!..
        - Н-не знаю... люблю, наверное...
        Далеко Разящий обидно передразнил:
        - Наверное! Все у него - наверное! А нужно - наверняка! Думай! 
Сердцем думай!..
        Одиссей честно попытался. Зажмурил глаза, вспоминая: вот он впервые 
входит в Грот Наяд. Рябой Эвмей с Эвриклеей остались позади, они рядом, но в 
то же время далеко, не здесь! Он наедине с весельем солнечных бликов, 
играющих на стенах в пятнашки, наедине с темнотой, прячущейся в глубине; но 
темнота лишь притворяется страшной, а за спиной ласково нашептывает прибой 
вечное: "Шшшли-пришшшли-вышшшли! шшшли-пришшшли..." - мир 
замкнулся привычным яйцом, центром которого был рыжий мальчишка, Грот 
Наяд ощутился частью этого яйца, частью Номоса, неотъемлемой, естественной 
долей, и вдруг подумалось: а здорово, наверное, было бы тут жить! Мысль 
явилась совершенно внезапной, безумной, с вяжущим привкусом гранатового 
сока - и оттого необъяснимо привлекательной. Новое чувство захлестнуло с 
головой, мягко увлекая в глубину; шшшли-пришшшли-вышшшли...

        - Да! Люблю!

        ...когда Одиссей очнулся, поспешно открыв глаза, то с удивлением 
обнаружил: оказывается, он уже не стоит на месте, а идет. В обход скалы, к 
другому краю Безымянной бухты.
        - Эх ты! - в третий раз крикнул Далеко Разящий. Но сейчас в его крике 
не было ничего обидного; напротив, этот крик был вовремя подставленным 
плечом. - Зачем остановился?! ведь получилось! Получилось!!! А 
зажмуриваться не обязательно...
        Во второй раз волнующее чувство возникло быстрее, и Одиссей уверенно 
зашагал туда, куда мягко влекла его теплая волна любви к Гроту Наяд. Он 
словно был внутри грота, просто ему не доставало какой-то малой капельки; 
прикоснулся к чуду, увидел тайну краем глаза, не успев охватить целиком - и 
теперь недостающая часть звала его к себе.
        Он шел на зов.
        Оказывается, любить - это очень просто...
        Вход открылся сам собой: вот только что кругом беспорядочно 
громоздились крутобокие валуны - а вот они расступились, и Одиссей даже не 
сразу понял, что он внутри грота.
        Только с другой стороны!
        Он стоял по колено в воде, забыв снять сандалии, зачарованно глядя на 
известковые сосульки сталактитов, свешивающиеся с купола-свода; слушал 
звонкую капель, и капли вспыхивали золотыми искорками в лучах 
предзакатного солнца...
        - Вот это да!.. - только и смог выдохнуть рыжий. Здесь было не просто 
красиво - здесь... Нет, ему не удалось облечь в слова переполнявшие сердце 
чувства. На краткий миг показалось: из воды тянутся прозрачные пенные 
фигуры... изгиб бедра, прихотливо изогнутое запястье! - но тут, в самый 
неподходящий момент, снаружи донеслось давно ставшее привычным:
        - Одиссе-е-ей! Ты где, маленький хозяин? Одиссе-е-ей!
        Легко убить очарование.
        Крикни погромче, и конец.
        Однако мальчик, как ни странно, ничуть не обиделся на позвавшую его 
няню. Сейчас он любил все вокруг: грот с его веселой капелью и призраками 
пенных дев, предзакатное солнце, морской берег, своего друга Телемаха, няню, 
отца, мать, веселого Эвмея, драчливого Эврилоха, дядю Алкима с его больной 
ногой...
        На ум пришли нянины сказки, где герои неслись с края на край Ойкумены 
через таинственные Дромосы - коридоры богов, открывающиеся только по 
велению бессмертных.
        - Это Дромос, да? - и, видя недоуменное лицо Телемаха. - Ну, тайный 
ход?
        - Нет, - Далеко Разящий внезапно снова обиделся; впрочем, остыл он 
еще быстрее, грустно улыбнувшись про себя. - Здесь нет Дромоса. Тайные 
ходы нужны, когда не любишь. Тогда ломишься силой, подкрадываешься со 
спины или идешь в обход. Когда любишь, просто идешь. Навстречу; без тайны.
        Он потер висок, словно у него вдруг заболела голова, и пообещал:
        - Мы сюда еще придем.

        Далеко Разящий сдержал слово.

                                  * * *

        Одиссей никогда раньше не заходил в Грот Наяд после заката, да еще с 
этой стороны. Остановился перед черным зевом входа в нерешительности. Одно 
дело являться сюда вместе с Далеко Разящим, и совсем другое - притащиться 
одному среди ночи! Вот если бы к нему домой так, без спросу, ввалились - ему 
бы понравилось?
        - Радуйся, Сердящий Богов!
        От неожиданности рыжий подросток вздрогнул; резко обернулся.
        Смех был продолжением приветствия.
        Кучерявый Телемах - помяни, и появится! - любил внезапность. Да и 
сам Одиссей достаточно вырос, чтобы однажды напрямую спросить:
        - Ты бог?
        Ответ был такой же прямой и очень серьезный:
        - Нет.
        Больше они к этой теме не возвращались.
        Врать Далеко Разящий не умел.

        ...он действительно никогда не врал. К сожалению, этому я так и не сумел 
от него научиться. А жаль: я ведь тоже не бог...

        - Радуйся, Далеко Разящий! Я вот как раз думаю: зайти, или не стоит?
        За прошедшие годы Телемах вырос, вытянулся; сейчас он был почти на 
голову выше коренастого Одиссея. В серебристом блеске звезд черты Далеко 
Разящего странно заострились и смотрелись сейчас неправдоподобно четко и...
        Одухотворенно, что ли?
        Телемах весело тряхнул буйными кудрями - и наваждение исчезло: 
характер у Одиссеева друга оставался родом из детства: озорной и нарочито 
таинственный.
        - А что тут думать? Пошли! Сегодня Ночь Игры!.. наяды не будут против.
        Откуда Телемаху известно, что наяды не будут против, и что за Игра 
предстоит, - этого Одиссей спрашивать не стал. Просто зашлепал по мелкой, 
на удивление теплой для этого сезона воде вслед за другом.
        В гроте клубилась почти осязаемая тьма, но она не казалась промозглой, 
сырой или зловещей. Редкие блики лунного света у входа и падающие с потолка 
капли, время от времени взблескивая в золотой паутине, лишь подчеркивали 
темноту, не разгоняя ее. Тьма вкрадчиво нашептывала в уши разные пустяки, 
ласкалась, заигрывала, весело смеялась знакомой капелью - пожалуй, ночью 
здесь было не хуже, чем днем!
        Лучше!
        - Я знал, что тебе понравится, - шепнул, останавливаясь, Телемах. 
Одиссей тоже остановился. Неужели наяды сейчас явятся им?! Да еще и примут 
в Игру?!
        - Помнишь, ты хотел пострелять в темноте, на звук?
        - Конечно!
        - Самое время. Доставай лук. Это и будет Игра - вернее, часть ее.
        Одиссей кивнул, не сомневаясь, что Далеко Разящий прекрасно видит его в 
темноте. Затем протянул руку и привычно напряг ладонь, медленно сводя 
пальцы, ставшие вдруг слегка влажными.

        Мгновение - и в его руке возник лук.

                                  * * *

        Мне было восемь лет, когда мы с Телемахом впервые стащили мой лук из 
кладовой, где он хранился. Дверь в кладовую висела не на ременных, а на 
бронзовых петлях, и запиралась не на щеколду, как большинство дверей в 
басилейском доме (многие и на щеколду-то не запирались!), а на два засова и 
самый настоящий замок, который открывался медным ключом.
        В общем, неприступная твердыня. Надо было или украсть сначала ключ (я 
даже не знал, где папа его прячет, а спросить - боязно), или...
        Мы выбрали второе "или".
        Как ни странно, малолетние взломщики вполне преуспели в своем деле. 
При помощи няниной заколки и обломка ножа без рукояти крепость пала, и 
вожделенный лук (заодно с полупустым колчаном) оказался в руках двух 
сорванцов.
        Стрелять было решено в саду. В дальнем его конце, у стены, куда редко кто 
забирался. Еще по дороге, остановившись, я попытался натянуть на лук тетиву.
        Тщетно!
        Помнится, я едва не расплакался от собственного бессилия!
        - Можно? дай, я попробую?! - попросил Телемах с робостью, и я, не 
раздумывая, протянул ему лук.
        И тут Далеко Разящий стал иным. Как будто мое разрешение изменило 
правила игры; как будто я снял оковы и распахнул дверь темницы настежь: иди! 
свободен! Сквозь сорванца-шалопая проступило что-то, кто-то... Ни тьма, ни 
свет, ни плач, ни смех: вечно враждующие пряди бытия, туго заплетенные в 
косу. Даже страшно. Наверное, в тот миг я впервые заподозрил в нем бога.
        И ошибся.
        Теперь знаю: ошибся.
        Телемах как-то по-особому принял от меня лук - так принимают на руки 
капризного младенца, готового с минуты на минуту обделаться. Дурацкое 
сравнение! полагаю, оно принадлежит мне-большому, ибо непоседе-мальчишке 
такое вряд ли придет в голову! Забыв о моем существовании, Далеко Разящий 
бережно, с трепетом, огладил лук, задумчиво повертел в пальцах ушко тетивы 
- и вдруг, одним легким движением, с улыбкой согнул древко и натянул 
радостно зазвеневшую тетиву.
        - Вот так, - кивнул он, словно доказал невесть что невесть кому. - А ты 
думал: только силой?.. ах, Стрелок, Стрелок!..
        Мне вовсе не было обидно или удивительно. Я и сам частенько 
разговаривал с невидимыми прочим собеседниками, под оханье: "Боги, за что 
караете?!"; отчего бы и Телемаху... Меня обуревала зависть. Лук мой! мне его 
подарил добрый, милый дедушка! - а натянул лук Телемах.
        Выходит, я слабак?!
        - Я тебе сейчас покажу, - словно прочтя мои мысли, обернулся Далеко 
Разящий; я даже не заметил, когда он снял тетиву обратно. - Ты тоже хочешь 
- силой. А надо иначе. Надо просто очень любить этот лук...
        Древко изогнулось обезумевшей от страсти женщиной, радугой над 
пенною водой, податливо и с наслаждением изогнулось оно, подчиняясь 
пальцам - нет! голосу! трепету! словам Далеко Разящего!
        - ...надо очень любить эту тетиву...
        Змея, сплетенная из жил - нет! из слов! смеха! тайны! - скользнула 
между пальцами; роговой наконечник вошел в тетивное ушко, как дух 
ясновиденья входит в пророка, как входил Лаэрт-Садовник к возлюбленной 
супруге своей, чтобы дом однажды огласился детским плачем - и 
натянувшаяся струна застонала, отдаваясь.
        - ...надо очень любить... очень... ибо лук и жизнь - одно*!.. Ты 
разрешаешь мне выстрелить? один раз?! пожалуйста!

        ______________________________________________________________
        * Слова "лук" и "жизнь" в греческом языке являются омонимами - "биос". 
Пишутся и читаются одинаково.
        ______________________________________________________________

        - Конечно! - мигом оттаяв, великодушно позволил я.
        Все-таки это мой лук! Мне и разрешать: стрелять или нет! А натягивать его 
Телемах меня научит...
        - Валяй!
        На ветке дерева сидел обыкновенный воробей. Удивляюсь, что я вообще 
его заметил. Далеко Разящий вскинул лук, плавно потянул тетиву - по-
варварски, к уху...
        Короткий хищный свист. Метнувшись золотой молнией, стрела сбила с 
дерева лист совсем рядом с воробьем - того, кажется, даже ветром обдало. 
Глупая пичуга меньше всего поняла, что произошло, хотя, на всякий случай, 
вспорхнула и улетела.
        - Промазал! - не удержался я.
        - А ты думал: только силой!.. - пробормотал Телемах, по-прежнему 
говоря не со мной. - Ах, Стрелок!.. зря ты так думал...

        Позже я понял: мой друг не промахнулся.
        Промах и вранье для Далеко Разящего были - одно; как лук и жизнь.

                                  * * *

        Разумеется, с первого раза у меня ничего не вышло.
        Телемах горячился. Он размахивал руками (любимый способ вести 
беседу!), обзывал меня тупым ослом; вновь принимался объяснять. Я же 
втихомолку думал, что лучше бы он молчал. Ну как, как можно ощутить (нет, 
это я сейчас так говорю! а он тогда говорил иначе - представить, кажется?..) - 
представить себе, что лука без тебя не существует?!
        Лук-рука.
        Лук-нога.
        ...Лук-жизнь.
        И глупо злиться: ах! не сгибается! Глупо приказывать; заставлять. Ты его, 
дурачок, полюби - себя ведь любишь? Как это: нет? А если я тебе сейчас 
локоть наизнанку выверну? Да не хочу я с тобой драться! это я так... для 
примера! Ты ж не станешь сам себе локоть ломать? Ах, больно! - ясное дело. 
А луку не больно, когда ты его насилуешь?!
        Понятное дело, я злился и на лук, и на Далеко Разящего; я старался, сопел, 
пыхтел - тщетно.
        В конце концов, оставив бесплодные попытки, я устало привалился спиной 
к стволу какой-то очередной папиной диковины. Оперся на злополучный лук. И 
вдруг подумал: если я так устал - насколько больше устал он?! В тот же миг 
лук легко согнулся под моим мальчишеским весом, а подоспевший Телемах 
помог надеть ушко тетивы на роговой наконечник - и петля надежно 
упокоилась в предназначенных для нее бороздках.
        А у меня даже на радость не осталось сил.

                                  * * *

        Оказалось, что таскать лук из кладовки, а потом втайне ставить на место, 
проще простого. Дважды взломщики, правда, были на волосок от провала, но - 
пронесло. Все шло хорошо, лук понемногу начинал слушаться Одиссея, только 
все хорошее когда-нибудь заканчивается. Весенний Эвр надул щеки, дохнул, 
согревая землю, - значит, скоро рыжему предстояло отправляться в горы, на 
летние пастбища. Впервые Одиссей не радовался свободе: лук с собой втихаря 
не возьмешь! А жизнь без лука (эти слова теперь сами цеплялись друг за друга!) 
не мыслилась.

        - ...Ты чего нос повесил?
        - На пастбища еду. Послезавтра.
        - Здорово!
        - Ага, здорово... а лук?!
        - Эх ты! - расхохотался Телемах, беззаботно махнув рукой. - Пошли в 
сад!
        - Погоди. Сначала в кладовку...
        - Успеется. Пошли, покажу чего-то.
        "Интересно, что он мне собрался показать в папином саду, чего я сам не 
видел?" - недоумевал Одиссей, топая по тропинке вслед за приятелем. Рядом 
трусил Аргус, из всех Одиссеевых дружков Телемаха выделявший особо - в 
смысле, иногда разрешал кучерявому себя погладить, чего не дозволялось даже 
спасителю-Эвмею.
        На знакомом месте у стены Одиссей остановился, и они с Аргусом 
вопросительно воззрились на Телемаха: "Ну, зачем привел?"
        - Тебе не надо брать с собой лук. Потому что ты его не оставляешь, - без 
обиняков заявил кучерявый.
        И вновь сыну Лаэрта почудилось: есть, есть в лице Далеко Разящего некая 
странность! Капелька малозаметной дичи! ускользающая тень! Но, отступив 
назад, рыжий споткнулся о бесформенный камень - треклятый валун являлся 
всегда следом за Телемахом, прячась в траве или пене прибоя! - охнул, 
моргнул, и наваждение прошло.
        - Не оставляю? фигушки! Говорил же: надо в кладовку заглянуть... теперь 
обратно топать!..
        - Зачем топать?! Просто - возьми!
        - На солнышке перегрелся? - с участием поинтересовался Одиссей.
        - Дурак! дурак!! - рассердился Телемах. - Я тебе врал когда-нибудь?! 
Кто тебе показал, как лук натягивать?! Кто тебе...
        - Ну, не врал, - угрюмо буркнул Одиссей. - Ну, показал.
        - Вот и не нукай! Делай, что велено. Бери! Ты уже в кладовке!
        - Сам не нукай! - огрызнулся сын Лаэрта. Зажмурился изо всех сил, 
представляя себя в темной кладовке; протянул руку, изумляясь собственному 
безрассудству...
        - Тетиву! тетиву достал! - завопил Телемах, прыгая от восторга. - 
Давай еще раз!
        Глаза открылись сами.
        Действительно, из плотно сжатого кулачка свисала знакомая тетива.
        Обалдев от внезапной удачи, Одиссей попробовал еще раз; однако пальцы 
- скользнув по костяной накладке! - поймали пустоту.
        - Ты кулак так сильно не сжимай, - посоветовал Далеко Разящий, 
перестав гарцевать козлом. - Не тряпку выкручиваешь. Он же к тебе в кулак не 
пролезет, лук-то...
        А потом Одиссей долго стоял с вожделенным луком в руке. Стоял, молчал. 
Смотрел в землю. Только казалось: не в землю мальчишка смотрит. На 
приятеля; на Далеко Разящего. В упор.
        И Далеко Разящий понял: отмолчаться не удастся.

        Мы много раз возвращались позже к этому разговору. В конце концов он 
слился для меня в одну большую повесть о луках и лучниках, о богах и людях, о 
жизни - которая лук! - и о смерти, которая тоже...

        - Чей это лук? - Телемах, как всегда, сразу взял быка за рога.
        - Мой.
        - А до тебя?
        - Дедушкин. Мне его дедушка Автолик завещал!
        - Правильно. А у дедушки твоего он откуда взялся?
        - У дедушки? Дядя Алким говорил, дедушке его Ифит-Ойхаллиец 
подарил! За добрые дела, наверное...
        - Наверное, - согласился Телемах. - А у Ифита лук откуда взялся?
        - Ну... от его дедушки?
        - От отца. От Эврита-Лучника, басилея Ойхаллии.
        - Точно! Ух ты! - это же Эврит-зазнайка, которого сам Аполлон за 
гордыню застрелил! И правильно сделал, нечего себя с богом равнять!..
        - Нечего, - кивнул Телемах, двусмысленно поджав губы. - Аполлон 
правильно сделал: сперва научил Эврита из лука стрелять, потом застрелил. А 
подарок свой забрать забыл.
        - Какой подарок?
        - Да ерунда... лук. Вот этот.

        Далеко Разящий умолк. А я все не мог сообразить, чего он от меня ждет; 
пока не задохнулся от запоздалого озарения!
        - Мой лук - лук Аполлона?!!
        - Да, Одиссей. Один из его луков.

                                  * * *

        Рыжий мальчишка стоял, потрясенный.
        Слова Далеко Разящего вились вокруг роем ос, пытаясь пробиться через 
броню беззвучия; миг, другой, и способность слышать вернулась к Одиссею:
        - ...хвастаться! Не вздумай! Помянешь Отпирающего Двери всуе - 
возьмет да и явится за своим луком! Отберет!!! Если, конечно, не клялся водами 
Стикса...
        Телемах, как всегда, разил без промаха. Ясное дело, Одиссей уже 
прикидывал, как похвастается Ментору с Эврилохом, как сдохнет от зависти 
трусишка-Антифат... а они не поверят!.. а он протянет руку и - р-раз! И они 
все тогда...
        Увы.
        Будущие лавры увяли в зародыше. Судьба зазнайки-Эврита вовсе не 
улыбалась сыну Лаэрта.
        А Далеко Разящий еще подлил масла в огонь:
        - Даже если Апполон не услышит, отец тебе точно стрелять запретит: 
мало ли что? Возьмет бог, прогневается...
        - Прогневается? - в душу закралась тревога.
        - А-а! - резко меняя тон, присвистнул Телемах. - Мы ж не будем 
хвастаться? Не будем! А лук ты по наследству получил, через третьи руки. Все 
честно, подарки не отдарки! - если кое-кто языком трепать не станет.
        "Кое-кто" на всякий случай обиделся, но язык прикусил.

        ...на всю жизнь.

        Зато на пастбищах удалось пострелять вволю. Эвмей с другими пастухами 
оставались к детским забавам равнодушными: стреляет наследник из лука, и 
пусть его. Дело полезное. В луках пастухи разбирались слабо: тот ли, другой... 
А Одиссея долго мучал один вопрос: если кто-нибудь заглянет в кладовку, 
когда они с Телемахом упражняются в стрельбе - окажется лук на месте? нет?!
        Однако проверить это так и не пришлось. Не сложилось.

        По сей день не сложилось.

                                  * * *

        - А почему ты тогда сам лук не достал? из кладовки? Мне рассказал-
показал, а сам даже не попробовал!
        - Это твой лук. Переданный по наследству. Без твоего разрешения он бы 
мне не дался. Его даже украсть нельзя - хозяин руку протянет...
        - А что еще он может?!
        Одиссею уже грезились чудеса и подвиги. Дядя Алким говорил: "У людей 
нет шлемов-невидимок, крылатых коней-пегасов и адамантовых серпов, 
закаленных в крови Урана..." А у меня есть! Лук Аполлона! Значит, я - герой! 
И воевать могу по-геройски!
        - Нежить отпугивать. У такого лучника руки светятся, если уметь 
правильно смотреть. А еще он может из хозяина раба сделать.
        - Как из Эврита-Лучника?
        - Не только...

        Мне кажется, сейчас я понимаю тебя, мой загадочный друг. Лук и жизнь - 
одно. Слишком много для простого совпадения слов. Ты говорил мне: "Отнять 
жизнь и подарить жизнь можно одной стрелой. А стрелы Аполлона и его сестры 
Артемиды-Девственницы только отнимают чужие жизни, ничего не даря 
взамен. Твой лук слишком долго пробыл в руках Феба*..."
        Вещи несут на себе отпечатки прежних хозяев.

        _________________________________________________________________
        * Феб - Блистающий, прозвище Аполлона по имени его матери, Фебы-
Латоны.
        _________________________________________________________________

        Оружие - вдвойне, втройне.
        В особенности - такое оружие.
        Берегись, Сердящий Богов! Иначе лук будет стрелять из тебя, стрелять 
тобой...


                            Антистрофа-II
                       Любовь стреляет на звук

        Память ты, моя память... из волн на берег...

        В Гроте Наяд царила темень.
        Привычным движением натянув тетиву, сын Лаэрта выдернул стрелу из 
кожаного колчана, возникшего вместе с луком и уже успевшего перекочевать за 
спину; после чего выжидательно замер. В ответ Далеко Разящий широко 
улыбнулся - к своему удивлению, Одиссей разглядел в темноте эту улыбку, 
словно она излучала свет. Наверное, лунный луч, отразившись от поверхности 
воды, упал на лицо Телемаха.
        - Сейчас, сейчас...
        И пришел напев.
        На самом пределе слышимости.
        Чужой протяжный напев, и струны лиры вторят ему ропотом волн (или на 
самом деле море шумит?) - оживает тьма грота, оживает вода, чуть 
подсвеченная луной, и яркий блик вдруг летит с пенным шипением к куполу-
своду!
        Рука рванула тетиву к уху - но в последний миг, когда стрелу уже было не 
остановить, Одиссей испугался.
        А что, если...
        Стрела ушла в темноту.
        Стук наконечника о камень; тихий всплеск-шепот:
        - ...попробуй еще раз.
        Одиссей молча закусил губу; потянул из колчана другую стрелу. Все-таки 
Телемах иногда бывает совершенно несносен. Хоть бы расщедрился, сказал: нет 
там никого, стреляй без опасения...
        Напев стал явственней. Закачал рыжего подростка в колыбели волн, 
растворил в себе - тепло и радость, звук и тайна. Ушел страх, сгинули темные 
мысли. И когда новый блик взмыл к своду, на самом гребне песни - тепло и 
радость, звук и тайна, любовь и жизнь изверглись наружу, поющей стрелой 
уйдя в темноту.
        Своды грота озарились призрачной вспышкой - это полыхнуло 
ослепительной лазурью кольцо из пены, когда стрела Одиссея прошила его 
насквозь, слегка зацепив пузырящийся край.
        На мгновение показалось: встала из водяных струй дева-наяда, смех 
серебряной капелью пролился под куполом...
        Тишина.
        - Ничего не спрашивай, - шепот Телемаха горячо обжег ухо. - Просто 
стреляй, и все.
        - А ты?
        - И я! - в руках Далеко Разящего уже был его маленький лук с радужной 
тетивой.
        Напев взлетел с новой силой, в воздухе светлячками заискрились капли 
воды - и шипение брошенных колец перекрыл звон тетивы, вторя свисту двух 
стрел, одновременно ушедших в темноту.
        Две вспышки.
        Серебристые блики на стенах.
        Чудо-саженцами вырастают из воды танцующие фигуры.
        Смех-капель.
        Еще! о, еще!
        Плели кружево танца пеннокудрые наяды, взлетали к своду веселые 
кольца, вспыхивая под лаской стрел: по два, по три кольца сразу! Пять! Десять! 
Вихрем закручивался напев, брызжа искрами безудержной радости - прочь, 
печали! сгиньте, тревоги!
        Одиссею было хорошо.
        Хо-ро-шо-о-о-о!!! - согласно откликалась нимфа Эхо под сводами грота...

        Даже сейчас, когда мне плохо, мне хорошо.

        - ...Жаль, что все закончилось.
        - Не жалей. Не надо. Скоро восход. Удачи!
        - И тебе удачи, Далеко Разящий.
        Телемах растворился в редеющей перед рассветом мгле. Одиссей еще 
немного постоял, а потом побрел к лагерю. Ноги заплетались, глаза слипались, 
но сын Лаэрта знал: выспаться сегодня не удастся. Его ждали гости с Эвбеи, 
родины Эврита-зазнайки, от которого неисповедимыми путями пришел к 
Одиссею его лук.
        Совпадение?
        Случайность?

                                 * * *

        - Ты бы хоть переоделся, что ли? - недовольно бросила мама.
        И с осуждением воззрилась на няню: ты-то куда смотрела! пристань народу 
полна! знатные гости на подходе! а мальчик чумазей Кедалиона, наксосского 
кузнеца-карлика из подземных мастерских!
        Эвриклея лишь руками развела: знаете же вашего сына, госпожа! упрямец! 
если что в башку втемяшится!.. едва поспела за ним, оглашенным...
        Вот такой разговор без слов.
        А папа, стоя в окружении строгих геронтов, даже не взглянул в мою 
сторону.

        ...Память ты, моя память!.. попутного тебе ветра!
        Под парусами, трепеща от волнения, ты стремишься на причал Форкинской 
гавани, полный народа, - куда быстрее, чем "Стрела Эглета*", корабль 
эвбейского басилея Навплия. Сегодня тебе много легче возвращаться... нет, 
иначе: в сегодня тебе много легче возвращаться.
        Еще б знать, почему!
        "Стрела..." подходит к пристани. Охи-ахи в толпе, приветственные кличи, 
резная Химера на носу корабля дышит мечтой о красоте и реальностью 
уродства; упали на дно двулапые якоря, брошены канаты, опущены сходни, и, 
забыв о приличиях, я бегу вперед, готовый, если понадобится, разгружать этот 
прекрасный корабль, таскать вещи гостей хоть в Грот Наяд, хоть в отцовский 
дворец, начисто забыв о ночном треске Мироздания и помня лишь о празднике 
нового, только что причалившего в Форкинской гавани...
        - Шустрый раб, - одобрительно кивает мужчина лет сорока пяти: 
пухлый, холеный, светлая борода завита кольцами. Он стоит у борта и щурится 
на меня. Подхваченная ранним ветром, с плеч гостя рвется багряная хлена**, 
заколотая у плеча золотой фибулой: Пифон раздувает колючий гребень. 
Мужчина излучает спокойствие и прекрасное расположение духа; 
благожелательно скользя по мне взглядом, он левой рукой перебирает кольца 
бороды (ответно взблескивают многочисленные кольца на пальцах!) и 
повторяет:
        - Шустрый раб. Эй, ты! недомерок! хочешь, я тебя перекуплю?
        - Не разоришься, Навплий?
        Это папа. Подошел, опередив геронтов, встал рядом.
        Улыбается.
        - Велика ли цена, Лаэрт? - тихий смех путается в бороде.
        - Как кому. Ты своего наследника во сколько ценишь? Махнемся, не 
глядя?

        _____________________________________________________________
        * Эглет - Сияющий, одно из прозвищ Аполлона.
        ** Хлена - накидка, теплый плащ.
        _____________________________________________________________

        Басилей Навплий с минуту пристально ощупывает меня взглядом. 
Всклокоченного, в хитоне из оленьей шкуры, с серьгой в ухе; с руками, 
измазанными смолой - все-таки налипла, проклятая! ремни на сандалиях 
облупились...
        Смотрит.
        ...смотрит.
        И начинает хохотать. Необидно, от души, взахлеб - так смеются над 
самим собой, допустившим легкую, вполне простительную оплошность, 
которая разрешилась ко всеобщему удовольствию.
        Рядом с Навплием хохочет его двойник: пухлый, холеный, низенький (хотя 
и повыше меня). Обильный пушок на подбородке намекает: и я! и я кольцами! 
скоро!.. Двойнику около двадцати. Отец с сыном. Мы с папой тоже: отец с 
сыном.
        Мы стоим друг напротив друга: Итака и Эвбея.
        Лаэрт с Одиссем - и Навплий с Паламедом.
        - Ну, Лаэрт! ох, Лаэрт! Уел-таки! И я хорош: забыл, с кем дело имею! 
Радуйся, басилей итакийский! И ты радуйся, наследник! Ох, Лаэрт...
        Легко сбежав по сходням, Навплий мимоходом треплет меня по вихрам и 
начинает обниматься с папой. Сейчас они отправятся во дворец, будут долго 
говорить о всякой скучище!.. люди разбредутся кто куда... праздник 
разбредется, став буднями...
        Утро бьется за плечами гостя, схваченное Пифоном из золота.
        - Это надолго, - словно угадав мои мысли, сын Навплия идет ко мне; 
подмигивает втихомолку. - Пошли, ты мне покажешь ваш остров?
        И меня на миг разбирает стыд: такой он чистенький и ухоженный.

        - Ага, - кивнул Одиссей.
        Треск в ушах не возвращался. Оттого ли, что опасность ушла? Оттого ли, 
что рыжий все делал правильно? - хотя много ли тут правильного: заявиться 
на встречу гостя грязней грязного?..
        - Только я... я переоденусь, ладно?
        - Да ну его! - махнул рукой Паламед, и подмигнул еще раз, 
наклонившись близко-близко. - Толку-то?
        У него был меч с рукоятью, сплетенной из золоченых ящериц, которые в 
пастях держали хрустальный набалдашник.
        Рыжий еще подумал, что все отдал бы за такой меч.

                                 * * *

        ...Эвбея - остров на крайнем западе Лилового, иначе Эгейского моря, 
вытянут в длину примерно на тысячу стадий, известен Ридийскими медными 
рудниками, крупнейший рынок рабов; ближайшие гавани на восточном 
побережье Аттики - Рамнунтская, Киносура, Псафисская...
        Да, дядя Алким, я помню.
        Возвращаться становится трудно. Я изо всех сил рвусь на поверхность, 
молочу руками по воде, захлебываясь и тараща полуослепшие глаза.
        Трудно.
        Очень.

        - Теперь ты будешь меня ненавидеть?
        - Нет. Я буду тебя любить. Как раньше. Я умею только любить.
        - Наверное, ты действительно сумасшедший, - вздохнул Паламед.

        Это случилось слишком недавно, лишь на шаг вспять от настоящего к 
прошлому; это еще свежо в памяти, и память зарывается носом в волну, 
отливающую на закате кровавым багрянцем.
        Но я все-таки вернусь.

                                 * * *

        Три дня мы провели вместе с Паламедом.
        Три, полных восторга зарождающейся дружбы, дня. У меня раньше 
никогда не было такого друга - опытного, остроумного, мягкого в обращении, 
понимающего с полуслова. Паламед казался идеалом: старше меня ровно 
настолько, чтобы вызывать уважение, не отдаляясь. Пока наши отцы вели 
долгие беседы в мегароне, мы излазили весь остров, от источника Аретусы до 
отрогов Нейона, от Кораксова утеса до Грота Наяд (правда, далеко вглубь не 
заходили!); если бы не боязнь прогневать папу, я бы украл лодку и свозил 
Паламеда на Астер-остров, куда давно тайком собирался.
        Я рассказал ему про древнего героя Итака-Силача, в честь которого моя 
родина получила имя. По слухам, любой свой подвиг легендарный герой 
начинал со слов "Итак...", лишь потом кидаясь в бой. Паламед слушал 
внимательно, ни разу не улыбнувшись; а потом показал мне, как укладывать 
волосы в настоящую мужскую прическу. Сам Паламед, конечно же, успел 
пройти обряд пострижения во взрослые; и, поймай кто нас за этим занятием, 
эвбейцу не миновать бы взбучки.
        Нас никто не поймал.
        Утащив сына Навплия на дальние выгоны, я целый день демонстрировал 
ему войну спартанцев с мессенцами, измучив войска сражениями у Свиного 
оврага до такой степени, что резко упали вечерние надои. На бревне я был 
непревзойден: привязанный к спине козел охрип, а пастухи один за другим 
шлепались в ручей. Затем я показал гостю Волчье Торжище - мою гордость; 
Паламед осмотрел постройку и согласился, что это да! здорово! Заодно 
рассказал, что в настоящем Аргосе люди прозвали торжище Волчьим из-за 
расположенного там храма Аполлона-Ликия*, самого высокого в Аргосе здания, 
видного якобы даже из златообильных Микен.
        - Говорят, когда аргосский кабан хрюкает, притворяясь волком, 
микенский волк настораживает уши, притворяясь свиньей, - добавил Паламед.
        Я плохо понял смысл шутки, хотя знал от дяди Алкима, что между 
Микенами и Аргосом - всего шестьдесят пять стадий по прямой.
        Рукой подать.
        Мой Старик все это время никуда не пропадал, тенью бродя за нами, и я 
даже попытался познакомить молчаливого спутника с Паламедом. К его чести, 
эвбеец долго всматривался перед собой, потом развел руками, извинившись. Не 
все и не всем даровано богами, сказал он, а мой Старик долго после этого 
глядел на него, кусая губу.
        - Я тебя не замучил? - спросил я на рассвете третьего дня.
        Паламед улыбнулся:
        - Что ты! мы ведь скоро станем родичами! считай, братьями! Какие обиды 
между братьями?
        - Никаких, - радостно согласился я.
        Когда Паламед улыбался, на его щеках играли милые ямочки.

        ...и никакого треска. Сердце подсказывало: все идет как нельзя лучше. 
Обожать - значит, уподоблять богу. Наверное, предложи мне кто принести 
Паламеду жертву у алтаря - я согласился бы с радостью.

        Когда его отец призвал сына к себе, я лег возле шалаша и стал смотреть в 
небо. Редкие облака паслись за утесами, скрывая венец солнца; метелка дикого 
овса щекотала мочку уха.
        Мне было хорошо.
        Скоро мы станем родичами. Почти братьями. И я упрошу Паламеда взять 
меня с собой: сперва к нему, на Эвбею, а после на Большую Землю. Он подарит 
мне меч с хрустальным навершием, меня постригут во взрослые, мы будем 
биться бок-о-бок, и аэды в своих песнях назовут нас неразлучными, как братьев 
Афаридов или Диоскуров.
        Мне было очень хорошо.
        Рядом, грудой свалявшейся шерсти, разлегся сонный пес; не волнуйся, мой 
немой Аргус, тебя я тоже возьму с собой...
        - Паламед, он аргосский проксен**, - Старик подошел ближе и сел на 
корточки. - Общественный гостеприимец. Храм Аполлона-Ликия строили в 
основном на его средства.

        __________________________________________________________________
        * Ликий - Волчий; одно из прозвищ Аполлона.
        ** Проксения - закон гостеприимства; проксеном называли чужеземца, 
оказавшего большие услуги тому или иному городу, и обладающего вследствие 
этого множеством привилегий.
        __________________________________________________________________

        - Ну и что? - спросил я.
        - Ничего, - пожал жирными плечами Старик.
        И стал глядеть в сторону моего Волчьего Торжища. Я приподнялся на 
локте. Тоже поглядел. Ощущение блаженства уходило стремительно и 
неотвратимо; зябкий холодок пробежал по плечам, по спине... Мне стало 
скучно. Очень скучно. Я смотрел на устроенное мной Волчье Торжище - груду 
дурацких камней; я видел Паламеда, стоящего у настоящего Волчьего Торжища, 
у настоящего храма Аполлона-Ликия, самого высокого здания в настоящем 
Аргосе, видного по слухам даже из настоящих Микен.
        Ниже по склону мекали козы - мои удалые мессенцы, наголову разбившие 
овец-спартанцев у Свиного оврага.
        Понимание явилось незваным гостем на пир.
        - Боги! - одними губами выдохнул я. - Он же принял меня за 
сумасшедшего!
        Старик еще раз пожал плечами: то ли от безразличия, то ли соглашаясь.
        Наверное, стыд должен был пожрать меня живьем. С косточками; с 
потрохами. Тогда я еще не знал: если Сердящему Богов становится скучно, 
страсти бегут его. Холодок перестал шустрить между лопатками, объяв 
целиком; стыд замерз, обида замерзла, не осталось ничего, кроме рассудка - 
ледяного, равнодушного.
        Я скорчился нерожденным птенцом в скорлупе своего личного Номоса.
        Паламед принял меня за сумасшедшего. Три дня, проведенные вместе, 
однозначно подтвердили эвбейцу: наследник Лаэрта-Садовника - слабоумен. 
Бегает в драной одежке, говорит с призраками, играет в войну с козами. Не 
Навплий ли дал поручение сыну: подтвердить или опровергнуть то, о чем давно 
говорят за пределами Итаки?
        Зачем?!
        "Мы ведь скоро станем родичами! считай, братьями!.."
        - Говорят, у твоего деда Автолика долго не было сыновей, - буркнул 
невпопад Старик. - Антиклея, твоя мама, родилась первой. Поэтому ее имя - 
"Не-милая" - плод отцовского раздражения. Если бы сыновья так и не 
появились на свет, владеть бы зятю-Лаэрту, помимо родной Итаки, угодьями 
тестя близ Парнаса...
        Мне было холодно.
        Мне было скучно.
        - Став зятем Лаэрта, Паламед получает право наследования в случае 
гибели прямого наследника. Или невозможности того вступить в права.
        Кто это сказал?
        Я?!

        ...сестер не помню. Почти. Они всегда существовали как бы отдельно от 
меня: и в детстве, и после, когда разъехались вслед за мужьями на Самос, 
Закинф, Эвбею... Я знал, что у меня есть сестры, как знают, что есть камень у 
дороги. Ну, есть. Пускай.
        Сейчас я жалею об этом.

        - Зачем Паламеду право наследования басилейства на Итаке? - спросил 
Одиссей, глядя в небо.
        - Итака? при чем здесь Итака? - прозвучал ответ.
        Нет, не ответ.
        Вопрос.
        - Знаешь, - помолчав, добавил Старик, - больше четверти века тому 
назад приключилась одна история. Некий молодой человек решил 
подзаработать. Собрав компанию себе подобных, он снарядил судно - 
пятидесятивесельную пентеконтеру, способную кроме гребцов-воинов, принять 
на борт до сотни быков! - и принялся шастать у побережья, зажигая ложные 
маяки. Многие купцы и мореходы, обманувшись, шли в западню и расшибались 
о камни. Выживших добивали; уцелевшее имущество делили по справедливости 
- львиную долю отдавали предприимчивому молодому человеку. Лет за шесть-
семь много поднакопилось... Кое-кто знал о шалостях с маяками, но доказать не 
удалось.
        Одиссей смотрел в небо.
        - Судно молодого человека называлось "Стрела Эглета". Символично, 
однако...
        - Это не может быть тот же самый корабль, - сказал рыжий. - Прошло 
слишком много времени.
        - Много, - согласился Старик. - Не может.

                                 * * *

        Глубокой ночью Одиссей подкрался к шалашу, где обитала няня. Вольно 
или невольно подражая Старику, присел на корточки - неподалеку, чуть-чуть 
не дойдя до сложенного из веток жилища. По правую руку, ближе к кустам 
маквиса, горел поздний костер: там клевал носом кто-то из пастухов. Отсюда не 
различить, кто именно.
        Думалось о странном.
        Живя на пастбищах, вместе со всеми, Эвриклея умудрялась всегда 
выглядеть опрятной, казалось, не прилагая к этому никаких усилий. Чистая 
одежда, складка к складочке, пояс под грудью заранее выглажен разогретым 
камнем, волосы аккуратно уложены вечной раковиной, прядь к пряди; 
сандалиям сносу нет, хотя камни под ногами у всех одинаковы...
        Глупые мысли.
        Совсем глупые.
        Или он, рыжий Одиссей, мечтая о далеких палестрах с гимнасиями, просто 
раньше плохо понимал, чему следует учиться, а чему нет?
        - Не спится, маленький хозяин?
        Вопрос раздался из недр шалаша: спокойно и буднично, как если бы няня 
ожидала позднего явления воспитанника.
        И от этой обыденности вдруг выплеснулось:
        - Няня... если Паламеда призвал его отец - значит, завтра будет свадьба?
        - Нет, маленький хозяин. Завтра будет помолвка. Обряды в честь Гименея 
и Геры. Состязания; подарки. Пышная трапеза. И все. А свадьбу сыграют на 
Эвбее, родине жениха. Или, может, в Аргосе: ведь Паламед - аргосский 
проксен, там у него много влиятельных друзей. Им наверняка придется по душе 
брак сына Навплия и дочери Лаэрта...

        И мой Старик - моя тень! мой вопрос без ответа! - тихо усмехнулся за 
спиной сказанному няней Эвриклеей, рабыней, похожей на богиню, если боги 
могут стоить на рынке цену двадцати быков.

        - Няня... с утра я пойду домой, на помолвку. Я должен! должен! Но 
Паламед... его отец, басилей Навплий... их люди... Они такие чистенькие! 
ухоженные! у них дорогая одежда и украшения!
        - Ты завидуешь, маленький хозяин?
        Честность за честность.
        - Да. Завидую. Они словно из другой жизни. Но дело в ином. Думаю, сын 
хозяина дома должен появиться в день помолвки своей сестры так, чтобы все 
сразу его заметили. Мне очень надо, няня... я чувствую: надо! - но объяснить 
не могу. Выходит, есть всего два способа. Первый я уже израсходовал.
        - Ввалившись на пристань в драных сандалиях, грязном хитоне и по уши 
измазанный в смоле? - тихий смешок вместо обычной укоризны.
        Одиссей тоже рассмеялся в ответ:
        - Ага. Остается второй способ. Но я не умею. Помоги!
        - Маленький хозяин становится большим... Скоро ему не понадобится 
няня. Но пока я еще нужна. Нам надо выйти после полуночи, чтобы быть дома 
перед рассветом. Полагаю, мы подыщем в кладовых все, что потребуется.
        - Нам надо выйти сейчас, - донеслось из тьмы, но недра шалаша здесь 
были ровным счетом ни при чем.
        Рябой Эвмей беззвучно выступил вперед, расплескав мрак.
        - Не надо домой, Эвриклея. Не надо домой, басиленок. Заметят; испортят 
весь праздник. Если мы выйдем сейчас, то успеем к Гроту Наяд так, чтобы 
после вернуться утром в дом Лаэрта.
        - И попозже! - сообщили от костра грубым басом коровника Филойтия. 
- Чего являться на заре... не грабить, чай, придем? В самый разгар и ввалимся! 
Слышь, Рябой, там дня за три перед Фринихом "Белоногий" причаливал... в 
дальних сундуках порыться надо!..
        Еще два голоса от костра подтвердили вразнобой: мол, сундуки с 
"Белоногого" - это да! пороемся, раз надо!
        Дружки Филойтия всегда горой стояли за атамана-коровника.

        И Одиссей вдруг почувствовал себя юным предводителем, ведущим в бой 
малочисленное, но сплоченное войско.

                                 * * *

        - А-а-ах!
        - Вина! Фасийского вина мне! Подогретого!
        - Итис! Итис первый! Хвала Итису!
        - Мою победу я посвящаю прекрасной Марпессе, дочери басилея Лаэрта и 
мудрой Антиклеи, невесте богоравного Паламеда Навплида! Да будут дни ее...
        - Лей, виночерпий, мой мальчик кудрявый!.. глаза твои томною негой...
        - Выведите его, пусть проблюется!
        - Ги-мен! Ги-ме-ней! Ги-мен!..

        Память ты, моя память... любопытно, можно ли вернуться за миг до 
действительного возвращения? Рассудок говорит: нельзя. Но я все-таки 
попробую...

        Глинобитный пол мегарона был залит вином и усеян объедками. До 
полудня оставалось еще время, но если начать с самого утра, то можно и до 
полудня успеть совершить круг возлияний, придремать у очага, а потом успеть 
заново осушить кубок в честь помолвки. Слуги сбивались с ног, разнося блюда 
с жарким, колбасами в меду, оладьями с тертым сыром; во дворе истошно 
визжали свиньи под ножом, вторя блеянью овец; быки умирали молча. Там же, 
во дворе, молодежь состязалась друг с другом: итакийцы и эвбейцы готовы 
были надорваться, лишь бы не посрамить честь родных островов. Взмывали в 
небо диски, а зачастую просто камни, борцы корячились, блестя натертыми 
маслом телами, всякий удар кулачных бойцов сопровождался воплями 
зрителей; сизоносый аэд терзал струны на кифаре, рассчитывая снискать 
великую славу в виде бараньей ляжки; кое-кто уже тискал податливых рабынек, 
завалив красотку в уголке - здесь тоже собирались зрители, делая ставки.
        Посреди двора извивалась живая змея плясунов, возглавляемая 
неугомонным Эврилохом. С самого утра слуги выставили для всеобщего 
обозрения подарок от Навплия хозяину дома: дюжину критских лабрисс - 
двойных секир из черной бронзы, способных в умелых руках отсечь голову 
быку. Солнце играло в масляных лезвиях, бросая стрелы-зайчики в глаза 
любопытным; секирные рукояти торчали под одинаковым углом, полированной 
стеной, копейщиками в фаланге, и тяжкие кольца на рукоятях смотрели на 
ворота дюжиной глаз, ожидая: кто еще придет поздравить жениха с невестой?!
        А между лабриссами истово плясали подростки, возложив руки на плечи 
идущего впереди.
        - А-а-а-ах!!!
        - Пищи откушайте нашей, друзья, на здоровье!..
        - Слева! слева бей!..
        - Ги-мен! Ги-ме-ней!
        Казалось, взорвись сейчас двор Зевесовым перуном или содрогнись от 
удара трезубца Колебателя Земли - нет такого шума, который бы привлек 
внимание собравшихся в мегароне знатных гостей. Итакийские геронты, жених 
с невестой, родители молодых, дамат Алким, примостившийся в уголочке со 
своей больной ногой... здравицы, степенные пожелания долголетия и 
плодовитости, восхваления благородных предков, обеты по возвращении 
совершить жертвоприношение... обсуждение свадьбы на Эвбее... сетования 
басилея Лаэрта, кому дела мешают отплыть вместе с богоравным Навплием, 
дабы лично присутствовать на свадьбе...
        Все прекрасно знали, что Паламеду вряд ли удастся насладиться 
девственностью невесты: старшенькая дочь Лаэрта и Антиклеи, прозванная 
Марпессой в честь этолийской наяды, к сожалению родителей, и норовом 
удалась в нимфу. Слаба была на передок. Бранили; запирали; даже 
поколачивали - без толку. Рябому Эвмею-свинопасу, и то, по слухам, не 
отказала! - впрочем, о таких подробностях жениху с его отцом знать незачем.
        Да и не за девственностью эвбейцы приехали.
        Дело с делом породниться решило.
        - Слава богоравным басилеям Лаэрту и Навплию!
        ...тишина снаружи ударила по ушам стократ больнее перунов-трезубцев. 
Здравица сбилась, скомкалась; геронт подавился криком. То, что не мог сделать 
шум, сделала она, тишина, случайным чужаком явившись на помолвку.
        Лишь визжал, захлебываясь, недорезанный поросенок - предсмертным 
визгом оттеняя общее молчание.
        Первыми встали басилеи. Следом - жених с невестой, и мать невесты. 
Дальше потянулись из-за столов: геронты, гости, дамат Алким, смешно 
подпрыгивающий на ходу...
        А тишина все разгуливала по двору, дразнясь беззвучно.
        Даже поросенок смолк.

                                 * * *

        Память ты, моя память...

        В распахнутых настежь воротах стоял незнакомый юноша. Огненные 
кудри, схваченные обручем из серебра с чернью, падали на широкие плечи, как 
восход солнца заливает еще дремлющую землю. Хитон из плотной, отливающей 
бирюзой, ткани был по кайме украшен вышивкой: нити темно-синего и белого 
цветов сплетались в бесконечных волнах прибоя. Плащ, свежее первого снега в 
горах, складка за складкой ниспадал к сандалиям на медной подошве; левый 
край плаща оттопыривался эфесом меча.
        Железного меча.
        И еще: пояс, усеянный полированными бляхами из бронзы, на каждой из 
которых красовалась одна из букв финикийского алфавита.
        Алеф, бет, гимет, далет, хе, вав...
        За спиной юноши мрачно замерли четверо дюжих телохранителей: 
кожаные панцири, шлемы, густо усеянные кабаньими клыками, легкие копья 
наперевес - как если бы их господину угрожала опасность. Рядом с одним из 
телохранителей, рябым крепышом, статная женщина равнодушно играла 
кольцами живой змеи.
        В левой руке юноша держал превосходный лук.
        - Господин! он! он!.. - первым опомнился буян Эврилох, хотя первым 
ему не полагалось говорить ни по возрасту, ни по чину. - Насквозь! Кольца - 
насквозь! стрелой... мы врассыпную, думали: он в нас! целится!.. а он!.. 
насквозь!..

        ...назад!
        На миг, на минуту - назад!
        - Надо просто очень любить этот лук...
        И, явившись из пустоты - позже, не поверив очевидному, скажут, что я 
принес его с собой - возникает лук, подаренный дедом-Автоликом своему 
сумасшедшему внуку.
        - Надо очень... очень любить...
        И натянутая единым движением тетива отзывается счастливым трепетом.
        - Надо очень любить эту стрелу... эти секиры... надо любить их целиком, 
от лезвий до колец!..
        И кольца критских лабрисс уставились на пришельца не дюжиной - нет! 
единым! общим глазом!
        - Надо очень любить своего отца... свою мать... надо любить этот остров, 
груду камня, затерянную в море...
        Тетива, застонав в экстазе, двинулась назад.
        - ...любить свою сестру, радуясь ее счастью... любить ее будущего мужа... 
и тогда все случится легко и просто, ибо лук и жизнь - одно!..
        Стрела ушла в полет.
        В единственно возможный полет - насквозь.
        Через двенадцать секирных колец.

                                 * * *

        Я подошел к Навплию с Паламедом, зная: мои спутники идут сзади, 
отставая всего на шаг.
        Коротко склонил голову:
        - Богоравные... Мы ведь скоро станем родичами! Близкими родичами! 
Простите! - мне, наследнику бедной итакийской басилевии, нечего подарить 
вам на память из дорогих вещей. Да и можно ли удивить вас, богоравные, чем-
либо ценным? Я делаю то, что в моих силах: посвящаю вам свой сегодняшний 
выстрел. А свою стрелу я посвящаю Стрелку-Олимпийцу, нарекая ее Стрелой 
Эглета, невидимо и неотвратимо поражающей цель! И еще...
        Тишина.
        Рядом, вокруг, бок-о-бок.
        Возможно, я говорил вовсе не так гладко - сейчас, по возвращении, я даже 
уверен в этом. Но какая разница?
        - И еще. Возьмите, как дар, этот совет юнца, пропахшего козами: никогда 
не верьте ложным маякам. Иначе есть риск разбиться о камни, предоставив 
другим подбирать добычу. Даже если ты - исконный моряк*. А я ведь желаю 
вам только счастья, богоравные родичи мои...
        И почувствовал: треск бытия, треск моего личного Номоса, отдалился. 
Затих. Исчез до поры.
        Значит, я все сделал правильно.

        __________________________________________________________
        * Двойной намек: имя "Навплий" буквально означает "моряк".
        __________________________________________________________

        ...Их глаза.
        Глаза басилея Навплия и его сына Паламеда.
        Они глядели на меня секирными кольцами, сливаясь в один, широко 
распахнутый, потрясенный увиденным глаз.
        Словно ожидали стрелы.


                                 ЭПОД

                                 Итака
             Западный склон горы Этос; дворцовая терраса.
                               (Сфрагида)

                          - Вздымает море
                          Валы-громады,
                          Любая - чудо,
                          Любая - воин...

        Встав, я прошелся по террасе. Постоял у перил, невидящими глазами 
уставясь перед собой. На этот раз возвращаться было легче. Легче - и трудней. 
Одновременно. Так бывает.
        Мурлыча старый гимн кормчих, я смотрел перед собой, постепенно обретая 
способность видеть. Зеленая звезда - моя подружка! - зацепилась за край 
утеса, ободравшись в кровь. Я сочувствую тебе, звезда. Я не вижу снаружи 
ничего, кроме тебя, звезда. Зато внутри...

        ...в тот день, прямо среди помолвки, меня постригли во взрослые. Под 
буйные крики одобрения, басилей Навплий - сын Посейдона и отец Паламеда! 
Навплий, ты велик!.. - собственноручно совершил обряд пострижения, по 
просьбе моего отца.
        Навплий, ты велик! я благодарен тебе, я люблю тебя, Навплий!
        Почему дрожали твои руки, басилей?!
        Тогда я не знал, что минутой раньше заслонил собой отца. Я, Одиссей, 
закрыл Лаэрта-Садовника, как щит закрывает тело от копейного жала. 
Слабоумный наследник всегда пребывает в безопасности, ибо его право 
наследования - дым, мираж, обман чувств! Ему даже позволят доживать свой 
век в сытости, играя с козами в войну - если, тем или иным путем, будет 
устранен благоразумный родитель бедного дурачка, дабы открыть дорогу 
трижды благоразумным родичам.
        Особенно когда родитель обладает более ценным имуществом для 
передачи, нежели затерянная в глуши Итака.
        Папа, я же не знал, отчего на самом деле трещит скорлупа моего Номоса! я 
же не знал, что ты - такая же неотъемлемая часть Вселенной по имени 
"Одиссей, сын Лаэрта", как и я сам!..

        Папа, я люблю тебя.

        Постриженный во взрослые, я стоял в буре восторгов, а ты, Лаэрт, 
улыбаясь счастливо и чуть-чуть смущенно, стоял рядом и немного позади.
        Да, в день пострижения я был... нет, я стал твоим щитом.
        Тем, кто принимает первый удар.
        Принимает, не понимая - зато мама поняла все сразу и бесповоротно; 
Антиклея плакала, не стыдясь слез. "От счастья! - шептались рабыни, и эхо 
металось между людьми. - От счастья! Такого сына..." Мама, не плачь. Не 
надо. Ни в прошлом, ни сейчас.
        Мама, я вернусь.
        Ты же знаешь, я никогда не обманывал тебя; я почти совсем не умею лгать, 
мама, не дотянувшись в искусстве честности до Далеко Разящего лишь на пол-
локтя; вместо лжи я просто говорю не всю правду, но сейчас я говорю ее всю.
        Я вернусь.

                          - ...Лазурноруки,
                          Пеннокудрявы,
                          Драконьи шлемы,
                          Тритоньи гребни...

        И от кораблей, словно в ответ мне, донеслось под бряцанье старенькой 
кифары:

        - Муза, воспой Одиссея, бессмертным подобного мужа!
        Голени, бедра и руки его преисполнены силы,
        Шея его жиловата, он мышцами крепок; годами
        Вовсе не стар. Ни в каком не безопытен мужеском бое...

        Одобрительный гомон заглушил песнь. Они там собирались убивать по 
тысяче врагов в день, и героям для полного счастья требовался истинный вождь, 
гроза троянцев - аэд прекрасно понимал чаяния пьяных героев.
        Спуститься, что ли, вниз?
        Выпить с парнями вина, а потом засунуть руку по локоть в луженую глотку 
аэда и вырвать его раздвоенный язык? с корнем?! бросить собакам?!
        Вместо этого я зажмурился.
        Крепко-крепко.

        ...Постриженный во взрослые, я стоял в буре восторгов, а ты, Лаэрт, 
улыбался счастливо и чуть-чуть смущенно.
        Позже ты спросил у меня: "Что это за намек про лживые маяки?"
        Я отговорился пустяками. Даже тринадцатилетнему подростку стало ясно: 
ты ничего не знал о былой "Стреле Эглета", утонувшей в пучине прошлого, и о 
предприимчивом молодом человеке. Ты был младше Навплия, папа. Если 
договориться с мойрами-Пряхами и отмотать назад четверть века, - а я уже 
научился возвращаться туда, где не был! - ты обернешься едва ли не 
сверстником юного сына, на грани пострижения.
        Откуда тебе было знать?
        На миг я ощутил себя мудрым и многоопытным. Спустя несколько лет мне 
было стыдно за этот миг. Папа, ты знал о лживых маяках во сто крат больше 
любого знатока: таким способом берегового пиратства промышляли многие, 
собирая на камнях растерзанную добычу. "Стрела Эглета" не являлась 
исключением, но тайная, коварная подлость крылась в другом: 
предприимчивый молодой человек никогда не работал дважды на одном и том 
же месте, мгновенно исчезая после грабежа.
        А месть пострадавших, если кто-то чудом выживал, или их родичей, чье 
горе требовало выхода... Месть обрушивалась на местных жителей - ведь их и 
только их обвиняли в случившемся.
        Этого я тогда не понял.
        Папа, я прошу у тебя прощения за гордыню.

                           - Вздымает море
                           Валы-громады,
                           Любая - диво,
                           Любая - дева...

        Зеленая звезда, у тебя я тоже прошу прощения.
        Без причины, про запас.
        Паламед-эвбеец, прости и ты - тебе пришлось смириться с гулящей женой 
без надежды на будущий барыш. Впрочем, здесь я не прав - надежды умирают 
последними, а ты надеешься по сей день.
        Я люблю тебя, Паламед, мой обаятельный шурин, приложивший все 
старания, дабы я смог получить свою долю военной славы; я люблю тебя, 
потому что не умею иначе.

                           - И, горсть жемчужин
                           Пересыпая,
                           У нереиды
                           В глазах - томленье...

        Я вернусь.
        Я уже, я сейчас... только дух переведу...

        [............................................................]