Генри Лайон Олди
ОДИССЕЙ, СЫН ЛАЭРТА
КНИГА ВТОРАЯ
ЧЕЛОВЕК КОСМОСА
...Если сопутник мой он, из огня мы горящего оба
К вам возвратимся...
(Илиада. X, 246; Диомед об Одиссее).
Когда я вернусь, я пойду в тот единственный дом...
А. Галич
Не сравнивайте былое с грядущим, вход с выходом, смертного с вечным и
рождение с тризной - иначе быть вам тогда подобным Фемиде Неподкупной,
дочери Урановой, что добровольно отказалась от зрения телесного, получив
взамен беспристрастие судьбы, ибо суждено зрячим судьям ослепление
красотой и уродством, мольбой и гневом, отвагой и трусостью; слепым же -
никогда, и в том отличие судьи от судьбы.
Не сравнивайте былое с былым, вход со входом, смертного со смертным и
рождение с рождением - иначе быть вам тогда подобным Линкею Афариду,
герою-прозрителю, чей взор легко проникал сквозь землю и камень, дерево и
кость, воду и металл; лишь собственная участь была темна для остроглазого
Линкея, как темен день завтрашний для дня нынешнего, и гибель усмехалась,
стоя рядом.
Не сравнивайте былое со входом, смертного с тризной, грядущее с вечным
и выход с рождением - иначе быть вам тогда подобным Аргусу Золотые
Ресницы, звездному титану, чья неисчислимость взглядов находила рыбью
чешуйку в водах Океана и пушинку в просторах эфира, но уже таится под
фригийским колпачком серп из адаманта, вот-вот блеснет исподтишка:
украшать отныне мириадам ваших глаз - суетную прелесть хвостов павлиньих.
Не сравнивайте былое с рождением, грядущее с тризной, не сравнивайте
входы, открытые смертным, с выходами для вечных - иначе быть вам тогда
подобным вещунье Кассандре, видевшей приближенье бед, слышавшей шелест
их горестных крыльев; но слепцами становились люди рядом с Кассандрой, и
тщетно было взывать к слепцам.
Не сравнивайте ничего с ничем - и быть вам тогда подобным самому себе,
ибо вас тоже ни с чем не сравнят.
А иначе были вы - все равно что не были...
Итака
Западный склон горы Этос; дворцовая терраса
(Кифаредический ном)*
Я войду в дома просторные,
Сердце встречами обрадую
И забуду годы черные,
Проведенные с Палладою.
Н. Гумилев,
"Возвращение Одиссея"
Я вернусь.
Слышите?..
Они смеются в ответ. Все. Деревья за перилами - каждым листом, каждой
каплей ночной росы на этом листе. Птицы на ветвях - каждым озябшим
перышком. Небо над птицами - наимельчайшей искоркой во тьме. Смеются.
Небо, звезды, птицы; деревья. Море бьется о скалы - хохочет. Скалы безмолвно
стынут над морем - ухмыляются. Я не осуждаю их. Есть ли у меня право на
осуждение, если я и сам-то едва сдерживаю смех: страшный, холодный, как
ползущая с алтаря змея?
Улыбка сушит губы.
Я вернусь.
Я, Одиссей, сын Лаэрта-Садовника и Антиклеи, лучшей из матерей.
Одиссей, внук Автолика Гермесида, по сей день щедро осыпанного хвалой и
хулой, - и Аркесия-островитянина, забытого едва ли не сразу после его смерти.
Правнук молнии и кадуцея**. Сокрушитель крепкостенной Трои; убийца
дерзких женихов. Муж, преисполненный козней различных и мудрых советов.
Скиталец Одиссей. Герой Одиссей. Хитрец Одиссей. Я! я...
______________________________________________________________
* Кифаредический ном - повествование, сопровождаемое игрой на кифаре.
** Кадуцей - атрибут Гермия-Психопомпа: жезл, увитый двумя змеями.
______________________________________________________________
Вон их сколько, этих "я". И все хотят вернуться. Возвратившись для
других, ощутив под ногами каменистую твердь Итаки, теперь они хотят
вернуться по-настоящему: для себя. Иначе возвращению суждено обернуться
самой долгой и беспощадной из всех разлук. Небо! звезды! птицы и деревья... -
смейтесь над нами! глумитесь! но ответьте: может ли случиться иначе?!
Нет.
Не может.
Над западными утесами болтается неприкаянная звезда. Все прочие звезды
оставили ее, бросили на произвол судьбы во тьме полуночи, и зеленый глаз
отчаянно подмигивает мне: эй! тля-однодневка! видишь ли?! Вижу.
Подмигиваю в ответ. Ты постарела, звезда. Истрепалась. Бахрома лучей
вытерлась, будто кисти ветхого пояса, обреченного истлевать в недрах сундука.
Блеск потускнел. Эй, тля-однодневка! - да-да, это я тебе, моя звезда... И нечего
моргать. Ты же видишь: я молод! прекрасен! силен! Конечно, ты видишь.
Просто не в силах понять: это сегодня превратилось во вчера, или просто тьма
морочит твой колючий взгляд?
Не тьма. Я морочу. Я вернулся, звезда.
Я вернусь.
Так не бывает, моргаешь ты. Бывает. Если ты там, а я здесь - значит,
бывает. Глупо расплескивать мрак удивлением. Еще глупее, чем висеть без
смысла над утесами.
Со стороны моря - тишина. Лишь горестный вздох прибоя: шшшли-
пришшшли... Спрашиваю: вышли? Вышшшли, раболепно соглашается прибой.
Врет, ясное дело. Кличи смолкли, луженые глотки навеки онемели, хлебнув из
Леты. Тысяча врагов убита давным-давно. Тысячи врагов; десятки тысяч.
Может быть, даже сотни. Некому горланить: "Я! убью!..", ибо тысяча друзей
убита тоже. Одинокий колос посреди сжатой нивы, я качаюсь у перил,
опьяненный кислым хмелем возвращения.
Хочешь, я сорву тебя, звезда? Вот сейчас подымусь на небо, шлепая
босыми пятками, и сорву? Тысячу звезд; десятки тысяч. Может быть, даже
сотни. Боишься? Правильно делаешь.
Ладно, свети пока.
Мне двадцать с небольшим, и я скучный человек. Повторяю, как
заклинание: я! скучный! человек!.. Слова теряют смысл, рассыпая его вдоль
дороги хлебными крошками, и недоуменно переглядываются. Что значит "Я"?!
что значит "Скучный"?!
Что значит: "Человек"?!
- ...вы неправильно начинали. Дело не в силе. Дело не в мастерстве. Дело
совсем в другом; в малом. Просто надо очень любить этот лук...
Роговой наконечник скользнул в ушко тетивы сам собой.
- ...очень любить эту стрелу...
Тетива, скрипя, поползла назад, к плечу.
- ...надо очень любить свою родину, этот забытый богами остров на самой
окраине...
Медное жало вопросительно уставилось на красавчика-Антиноя: ты понял?
не понял? жаль...
- ...надо очень, очень любить свою жену... своего сына...
Мне понравилось убивать. К чему лгать самому себе? - понравилось. Я
плохо помню, как это происходило; вернее, я вовсе ничего не помню. Но
главное осталось: удовольствие. На войне убивают иначе. По-человечески. В
спину, исподтишка; как получится. А вчера я убивал, как бог. У себя дома.
Смеясь. "Радуйся!" - приветствовали родные стены, мерцая копотью;
"Радуйся!" - приветствовала чужая смерть. Я радовался. Дом и бойня слились
воедино, перепутались, словно два локона на одной подушке: рыжий и... рыжий.
Мой спутник! друг детства! мой буян Эврилох, мечтавший о заветной тысяче и
пошедший на корм лупоглазым рыбам - ты бы оценил. Жаль, не дожил. И
нечего пялиться из дальнего угла, обиженно дергая щекой.
Вокруг меня - царство мертвых.
Я в Аиде.
Тени смутной толпой бродят по террасе. Ждут. Вон тщеславный забияка
Агамемнон, надгробный памятник державе Пелопидов от эфиопов до
гипербореев. Голый, только что из ванной; шея рассечена секирой до ключицы.
Вон малыш Лигерон: пузырится черной, ядовитой кровью. Как и Парис-
троянец: в смерти Не-Вскормленный-Грудью и Петух Мужей сделались похожи
больше, чем близнецы. Вон Аякс-Большой: меч смешно торчит из-под мышки.
Мама. Отвернись, мама! пожалуйста... Ладно, я отвернусь вместо тебя.
Измочаленный Паламед лежит грудой падали; чудом сохранилась кисть правой
руки. Блеск перстней режет глаза. Рядом тихо плачет Эней Анхизид. Он всегда
плачет: в бою, на пиру, при смерти. Сколько помню, всегда.
Мы звали его - Дакриостат.
Плакса.
Мне больно вспоминать. Их несуразно много вокруг - теней. Ждущих.
Жаждущих. Грядущим аэдам, этим ангелам-пройдохам, придется тяжко:
слушатели не запомнят даже половины имен. Слушатели будут браниться.
Вместо ломтя свинины швырнут черствую корку. Запутаются в нити чужой
жизни, в нитях, в клубке, в паутине, сетях, тенетах...
Меня это беспокоит?
Ни капельки.
Черная овца моей памяти блеет в испуге, предчувствуя ласку бронзы. Был
корабль, стала - овца. Было море, острова, ветер и небо - теперь овца. Жертва.
Скоро отворятся жилы, и воспоминания густой струей брызнут наружу. Жизнь
за память. Я буду поить вас, друзья мои, враги мои, я буду гнать одних и
привечать других, по своему выбору поднося чашу со странным, чудовищным,
умопомрачительным напитком: кровью памяти Одиссея. Хитреца Одиссея.
Героя Одиссея. Ах да, я уже говорил...
Чтобы вернуться, я должен был уйти.
Теперь, чтобы вернуться, мне надо вернуться.
- Боги, за что караете?
Раньше так взывали чуть слышно, подразумевая меня. Скоро будут взывать
громко, опять-таки подразумевая меня. Раньше - это значит давно, когда мир
был большим, а я маленьким. Мир, собственно, и тогда был мал. Итака - вот и
весь тебе мир, окруженный кипящим пределом моря. Но для рыжего сорванца
ничего большего не представлялось. Скоро - это значит близко, на пороге,
когда мир станет маленьким, а я большим.
Сейчас - это значит сейчас. Между "раньше" и "скоро".
Между движущимися скалами Симплегадами.
Вот-вот сомкнутся.
- Дядя Одиссей, мне надоело играть, - говорил малыш Лигерон, прежде
чем отречься от гнева и надеть новый доспех. - Я устал, дядя Одиссей. Я
боюсь, что выиграю.
- Не бойся, - отвечал я.
- Дядя Одиссей, мне надоело играть, - он повторяет это вновь и вновь,
тенью отступая в седую мглу, едва я подымаю на него взгляд. - Здесь скучно.
Это плохая игра. Можно, я поиграю во что-нибудь другое? Например, буду
пахарем? или рыбаком?
- Поиграй в царя мертвецов, - отвечаю я. Зная, что это жестоко, но не в
силах поступить иначе.
- Ладно. Только недолго, хорошо?
- Хорошо.
Навсегда - это ведь недолго, правда?
Вчера они клялись, что воздвигнут храм Одиссея Возвращающегося. Я
испугался. Я не знал, что делать. Я и сейчас не знаю.
Пока еще не знаю.
Я вижу его, этот храм. Пустынный, каменистый распадок, и среди щебня -
алтарь, с которого ползут змеи. Одинокий алтарь; многие змеи. Свиваются в
клубки, остро пахнущие мускусом, визгливо шипят, переплетают гибкие тела.
Трепещут раздвоенными язычками. И после каждого моления змей становится
больше. Хватит на сотни жезлов-кадуцеев. Какой бы храм ни воздвигли, на
самом деле он будет таким. Папа, ты говорил, что гранатовую яблоньку из
земель хабирру надо укреплять таинственным змием...
Не мной ли?
- У тебя хорошая жена, - ворчал носатый зазнайка Агамемнон,
недовольный ласками очередной пленницы. - Моя стерва, дай ей волю... А у
тебя - хорошая. Ты всегда умел устраиваться.
- Поэтому я здесь, - соглашался я. - Моя жена там, а я здесь. Устроился.
Агамемнон раздраженно глядел на меня, ища подвох.
- Тебя ждут, - помню, голос его вдруг перестал быть брюзгливым. И лицо
изменилось. Резче обозначились мешки под глазами, даже знаменитый нос
перестал торчать стенобитным тараном. - Тебе есть, куда возвращаться.
Хитрюга, ты и здесь устроился: тебя ждут. А я уже и не знаю, зачем пришел под
Трою.
- За победой, - напоминал я.
- Победа... - Агамемнон повторил это слово, словно забыв, что оно
означает. - Моя стерва... а у тебя - иначе.
Я до сих пор плохо понимаю, что он хотел сказать.
Иногда кажется: мы все погибли под Троей. Все. Победители, кто на
обратном пути утонул близ Эвбеи, обманувшись Каферейскими лже-огнями,
или пошел на дно под угрюмым Теносом. Братья по оружию, в запале
позабывшие, что войне конец - и павшие от братской руки. Смертные, неся
смерть во все пределы, куда бы ни двинулись.
И Глубокоуважаемые, чья западня оказалась столь вместительна, что в ней
хватило места и для добычи, и для ловца.
Год за годом осколки поколения обреченных бросаются к оракулам. С
одним-единственным вопросом: где безопасно жить? Где поселиться, чтобы не
испытывать вечного страха?! И оракулы честно отвечают: там, где падающее
небо не причинит вам вреда. Многие понимают это буквально: берут семьи,
имущество и переезжают, например, в Херсонес Карийский, окруженный
горами со всех сторон. Мне смешно. Мне постоянно мерещится: Олимпийская
Дюжина вопрошает и получает ответ - живите там, где вам не повредит
падающее небо! После чего Глубокоуважаемые с семьями и имуществом
переезжают в Херсонес.
Когда земля грозит разверзнуться, она поглощает живущих на ней. Когда
проваливается небо, синева топит в себе горстку небожителей. Когда-то,
давным-давно, небо упало на землю, буйный Уран покрыл зрелую Гею - и
родились первые дети. Где они сейчас? кто умер в те дни, ложась перегноем под
новые зерна? Оскопленное небо молчит, хмуря седые брови облаков, и молчит
земля, баюкая во тьме усталую утробу.
Море пахнет гнилым обещанием покоя.
Мы погибли под Троей.
- ...вы неправильно начинали. Дело не в силе. Дело не в мастерстве. Дело
совсем в другом; в малом. Просто надо очень любить этот лук...
Роговой наконечник скользнул в ушко тетивы сам собой.
- ...очень любить эту стрелу...
Тетива, скрипя, поползла назад, к плечу.
Тела убитых уже убрали из мегарона. Часть для погребения вывезли
рыдающие отцы, остальных я распорядился сжечь утром с подобающими
почестями. Жаль, забыл уточнить - с какими именно. Могут неправильно
понять. Из дюжины петель вынули дюжину рабынь, еще недавно через край
полных кипящей жизни, а теперь годных лишь на корм воронам. Виновных в
том, что любили заезжих женихов больше, чем следовало бы. Тринадцатая,
самая дерзкая, оправдав свое имя - Черноцвет* - вчера родила сына. Надеюсь,
крики совпали: первый детский и последний отцовский, когда стрела пронзила
его грудь. Эвриклея велела закопать дитя вместе с матерью; я не стал возражать.
Падающее небо уже не причинит мне вреда. Во всяком случае, больше, чем
причинило.
Я вернулся, но я еще вернусь.
- Остров Заката
Манит покоем,
Ручьями плещет.
Не пей, о странник,
из тех ручьев.
Покой опасен,
Покой обманчив,
Покой - покойным.
Ты жив, мой странник,
спеши уйти...
Мне бы хотелось свести тени с тенями. Как сводят счеты. Убитых женихов
- с погибшими в долине Скамандра. И пусть одни жалуются на неудачную
смерть, а другие хвастаются удачной гибелью. Пусть меряются славой и
бесславием. Наверное, я бы мог это сделать. Но знаю: пройдет миг, другой, и
мне станет скучно. Лук и жизнь - одно**; лук и смерть - одно. Сын Гектора,
сброшенный со Скейской башни, един с сыном рабыни, умерщвленным в день
своего рождения. Дочери Приама, заколотые на могилах ахейцев - и мои
любвеобильные красотки, развешанные на столбах. Приам-троянец,
кощунственно убитый у алтаря Зевса Оградного - женихи моей супруги тоже
пытались прибегнуть к защите родового очага...
Озноб крадется вдоль хребта.
Если все повторить, я бы снова натянул лук. Лук Аполлона, с некоторых
пор - лук Одиссея. Тайный голос убеждает меня в этом, и, разучившийся
бояться, я боюсь, что он прав.
__________________________________________________________________
* Черноцвет - греч. Меланфо или Меланфий, в зависимости от женского
или мужского рода. Рабыня и козопас (тезки) в доме Одиссея.
** Слова "лук" и "жизнь" по-гречески омонимы - "биос".
___________________________________________________________________
- Остров Восхода
Манит лавиной,
Прельщает бурей.
Беги, о странник,
не жди обвала.
Жизнь человека
Посередине,
На тонкой нити
Между покоем
и ураганом...
В последнее время, когда я вслушиваюсь в детский плач у предела, мне
часто приходят на ум удивительные песни. Приходят и исчезают, расплываются
утренней дымкой. Я забываю их почти сразу. Что-то подсказывает изнутри: эти
песни запретны. Надеюсь, рано или поздно они забудут дорожку к Одиссею,
сыну Лаэрта.
Но не сейчас.
Сейчас - это значит сейчас. Между "раньше" и "скоро". Блей, овца моей
памяти! дрожи в ужасе! Литься крови - густой, черной! Пейте, тени...
вспоминайте...
Я буду пить с вами, судорожно глотая память.
Я вернусь.
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ: ВРЕМЯ КУСАЕТ СВОЙ ХВОСТ
Не нам гадать о греческом Эребе,
Для женщин воск, что для мужчины медь.
Нам только в битвах выпадает жребий,
А им дано, гадая, умереть.
О. Мандельштам
Строфа-I
Шли-пришли-вышли...
Море обрушивалось на берег всей тяжестью, словно насильник-сатир - на
застигнутую врасплох нимфу. Сгребало пригоршни грязного песка, вздымалось
вверх, на дыбы, к бурлящей мути небес; злорадно медлило, прежде чем снова
рухнуть на Авлиду, швырнув краденый песок в лицо Большой Земле. Тесно
было морю в узости Эвбейского залива; хотелось простора. Обезумевшие чайки
взахлеб орали над скалами, моля птичьих богов о милости; упрямые альбатросы
молчали. От вони мокрых лент, намотанных на зубцы утесов, спирало дыхание.
Случались бури посильнее, бывали куда более грозные штормы, но эта
непогода, проигрывая в мощи, брала другим.
Грязь, дрянь, пакость.
- Корабль! смотрите, корабль!
- "Пенелопа"! Клянусь грудью Амфитриты, "Пенелопа"!
- Радуйтесь!
Ветер на лету подхватил крики, рванул с треском. Понес клочья в
ярящуюся даль. Туда, где кренились набок три мачты, заблаговременно
лишенные парусов, где надрывались гребцы и гнулись тростинками весла; где
рождался из бури смоленый корпус "Пенелопы". Вернулось на крыльях ветра,
удивительно ясное:
- Вздымает море
Валы-громады,
Любая - чудо,
Любая - воин...
- Безумец! - в восторге захлебнулся кто-то. - Слава Многокорабельному!
- ...Лазурноруки,
Пеннокудрявы,
Драконьи шлемы,
Тритоньи гребни...
Старый гимн кормчих вдохнул в толпу на берегу новые силы. Едва корабль
достиг отмели, люди ринулись в воду. Сбитые с ног, вдосталь наглотавшись
соленой воды, они цеплялись друг за друга, руки тянулись к крутым бортам,
тащили судно вперед, на спасительную сушу - и волны стихали вокруг,
изумленные порывом смертных.
Вскоре корабль был в безопасности.
И почти сразу, словно уставшее проказничать дитя, заснула буря, подложив
под чумазую щеку кулачок Авлиды.
Сколько досягал взгляд, берег усеивали шатры. Дымились кострища, даруя
тепло, готовя еду и высушивая мокрую насквозь одежду. Отдыхали измученные
суда, прикорнув на ясеневых катках. Солнце, изредка являясь в прорехах
облаков, дивилось: великая армада, недавно отправившаяся под Трою добывать
величия и подвигов, сейчас смотрелась блудным сыном, сполна вкусившим
побоев. Песен не пели; явись в лагерь бродяга-аэд, прибили бы со зла. Больше
молчали, недружелюбно поглядывая на соседа. В бедах всегда славно кого-
нибудь обвинить. Почему не его, соседа?
Одиссей сидел в сторонке, возле "Пенелопы".
Хотелось лечь и сдохнуть, но сдохнуть было нельзя. Хотелось встать и
уйти куда глаза глядят, но вокруг... глаза б не глядели! Хотелось, чтоб ничего не
хотелось, но тогда не стоило бы так упрямо вырываться из цепких объятий
моря. На дне покой, на дне тишина. Игра слов горше морской воды: на дне не
надо заботиться о дне грядущем.
Все тело ломило, старый гимн кормчих застрял в глотке войлочным
кляпом. Наверное, так чувствуют себя победители.
- С возвращеньицем! - насмешливо поздравил его проходящий мимо
воин, голый по пояс. Латный запон* блестел влажными бляхами, напоминая
яблоко в росе. - Подобру ли, поздорову?!
______________________________________________________________
* Запон - военный пояс с передником, обшитым медными пластинками.
Вместе с панцирем этот передник образовывал двойной слой брони.
______________________________________________________________
Рыжий поднял голову.
Воина он не узнал. Зато узнал тень воина на песке. Не так много в Ахайе
взрослых людей, за которыми волочится тень ребенка.
- Протесилай? Из Филаки?
- Смотри-ка, запомнил! А я уж думал: богатый буду...
Он собрался было шлепать дальше, но обернулся напоследок:
- Ты чего на меня вылупился, рыжий? Не нравлюсь?!
- Нравишься... Ты мертвый, да?
Воин озадаченно почесал волосатую грудь. Ниже ключиц волосы начали
седеть, битые инеем лет. Большинство в недоумении чешут затылок;
Протесилай же обычно скреб грудь - давняя привычка. Впрочем, затылок у
него мощный, бугристый, что твоя грудь. Вон, бросил чесаться.
Буркнул, раздражаясь:
- Чтоб тебя!.. зацепил на свою голову!
- Нет, ты мертвый?
- Ну конечно, мертвый! Только с костра! Оглядись: сплошной Аид!
Одиссей не принял шутки. Сидел, горбил широченные плечи, отчего
казался много ниже ростом, чем был на самом деле. Исподлобья разглядывал
грузного филакийца - еще один памятник смертельной усталости. Вот он, пред
тобой: Иолай-Копейщик, бывший возница Геракла. Почему же вместо вопросов,
о каких мечталось, рождается хрипло:
- Тебя убили. Сам видел!
- Где?
- Под Троей! Или не под Троей, кто тут разберет...
Протесилай помрачнел. Хотя казалось: больше некуда. Плюхнулся рядом
на песок - Одиссей даже не успел растянуть на двоих край подстилки. На щеке
филакийца красовался свежий кровоподтек; нижняя губа была прокушена.
- Ты сколько дней сюда плыл? - вместо брани спросил он еле слышно.
Теперь настал черед мрачнеть рыжему.
- День. Один день.
- Или больше?
- Или меньше.
- Бред какой-то... - выдохнул Протесилай, куснув раненую губу и зашипев
от боли. - Бред, чушь!..
- Бред, - вяло согласился Одиссей.
- Нет, ты не понимаешь! - филакиец сорвался на крик, поперхнулся: вроде
бы хотел добавить свое обычное "мальчик", но раздумал. - Гидра тебя заешь,
ты ничего не понимаешь! День он плыл... А я - неделю. Треть кораблей
растерял; гребцы ладони до кости стерли! И вот на тебе: я сегодня вернулся, на
рассвете, а ты - тоже сегодня, только под вечер! Теперь понимаешь?!
- А ты? - в свою очередь поинтересовался рыжий, тщательно просеивая
мокрый песок сквозь пальцы. Можно было подумать, от этого зависел грядущий
военный успех. Тучи издевательски клубились над головой, вертя из себя
кукиши. Песок слипался в комки, отказываясь сеяться. Словно само Время,
влажное от пота и крови, упрямо застревало в песочных часах.
- И я, - был странный ответ. - Может, навоевались, а? Может, все?!
Сплавали разок, и хватит?
...тень ребенка корчилась на песке, что-то доказывая моему Старику.
Дергала плечами, мотала головой. Никакого уважения к неподвижному хозяину.
Старик молчал, зябко горбясь. Щупал ладонью потную лысину; хмурился.
Наверное, ему тоже хотелось сдохнуть.
Безнадежно.
- А тебе вообще разговаривать не положено, - Одиссей с трудом оторвал
взгляд от беззвучного разговора теней. - И кричать на меня не положено.
Убили тебя, значит, убили. Молчи теперь.
Протесилай скривился: будто поджившую рану зацепил, содрал корочку.
- Молчу теперь, - согласился он.
- Клялся ведь? В Спарте?
- Ну, клялся. Успел на свою беду. А что? - все клялись, и я тоже...
- Вот и воюй, как все.
- По-человечески?
Обеими руками Одиссей взлохматил мокрый пожар шевелюры. Добавил
тихо, с нажимом:
- По-человечески. Слушай, у тебя выпить не найдется?
- Крепкого?
- Ага.
* * *
Если верить моим собственным ощущениям, первый раз мы отплыли из
Авлиды под Трою дней пять тому назад. Это если верить. Когда все взывает: не
верь! Погода и тогда была гнусней гнусного: "мряка", как шутили острые на
язык феспроты. Ох, и словечко... ох, и погода!
Уж лучше шторм.
Калхант-прорицатель плыл со мной на "Пенелопе". Моргал совиными
глазами, утробно икал. Злился. На его месте я бы тоже злился: знамения хором
обещали ветер в спину и солнышко в небе. О чем Калхант, руководя
общевойсковым жертвоприношением, имел неосторожность возвестить.
Небось, сейчас народ честит пророка на чем свет стоит! - в Бездну Вихрей, в
Тартар, в Эреба корни!..
Вот и икается.
Набухшая простыня болталась над головой. На ней спал капризный,
страдающий недержаньем ребенок: желто-серая гадость струилась по лицу,
вызывая приступы тошноты. Ни день, ни ночь: ублюдок без названья. Лиловое
море пенилось под эскадрами, но видимость была никудышная. Казалось,
"Пенелопа" идет в гордом одиночестве. А плеск, отдаленные выкрики и
хлопанье парусов - морок. Гребцы пробовали петь: впустую. Любой гимн глох
на середине.
- Удружили... - брюзгливо каркнул Калхант.
- Кому?
Я действительно не понял, о ком говорит прорицатель.
- Аэдам. Нас воспеть - язык сотрется. Пока каждого восхвалишь, да
список кораблей, да кто откуда... Слушатели черствыми корками забросают.
Задрав голову к небу, я задумался: с чего бы Калханту беспокоиться
судьбами грядущих певцов? Блик солнца, медовой каплей сверкнув на излете,
походил на осеннюю луну: пористый, щербатый. Вечерний. По левую руку тучи
лопнули, разошлись, и в прореху высунулись утесы, увенчанные дворцом.
Знакомый силуэт.
- Скирос?!
Калхант встал, обогнул судовой алтарь. Подошел ближе к борту:
- Похоже...
Уж кому, как не мне, было знать: до Скироса еще по меньшей мере два дня
пути. И все-таки - Скирос. Ну, не сошел же я с ума!.. то есть, сошел, конечно,
но не до такой же степени! Вон там, на пляже, мы приманивали женщин
безделушками, вон лестница, по которой гремел вниз голый Патрокл... Я даже
не успел удивиться другому: почему мы так близко к острову, когда намечалось
идти северней, мимо лемносских берегов? - и почему мерзкая погода позволяет
видеть дворец с предельной отчетливостью? Как на ладони: верхняя терраса, у
перил замер муравей, блестя спинкой, алой с чернью. Плащ, наверное. Кто-то из
басилейского семейства.
Или гость?
Второй муравей тайком выполз из дверного проема. Приблизился к
первому, хищно дернул усиками.
- А-а-ах!
Клянусь, это не я. Это Калхант. А я вообще ни словечка! ни звука! Только
смотрел, как первый муравей - ало-черный зигзаг! - летит с террасы на клыки
рифов, чтобы сразу скрыться под водой.
Минуту спустя весь остров исчез в густом киселе тумана.
- Цвета Афин, - бросил внезапно осипший Калхант.
- Что?
- Алый с черным. Афинские, говорю, цвета. Такой плащ был у Тезея, когда
его изгнали. Последняя память.
Я слышал историю о предательском убийстве Тезея-Афинянина.
Сброшенного с дворцовой террасы здесь, на Скиросе, ныне царствующим
басилеем. Все знали, все слышали, но доказательств не было. Да никто особо и
не рвался доказывать (а значит, вступаться!) за мятежного героя, выпущенного
из преисподней могучим Гераклом вопреки воле темных владык. Изгнанник,
руки по локоть в крови... святотатец!..
- Я тогда еще в саду игрался, - говорить было трудно: саднило горло.
Будто соленой воды наглотался. - За ограду только с няней... А ты?
- Я уже за ограду, - непонятно ответил прорицатель. - Мама
рассказывала: кричал ночами. Меня как раз накрыло... Видел, но не понимал:
что?!
Он осекся. Чудно сверкнул глазами: брызнули желтые искры на сером.
Уставился поверх моего плеча.
Добавил чуть погодя:
- Вот как сейчас: не понимаю... Просто боюсь.
Я обернулся. Там, где еще минуту назад торчали скалы Скироса - выше,
между липкими медузами туч, - скользили пять птиц. Крупных. Три
торопились, две догоняли. На замызганном фоне плохо получалось что-нибудь
разобрать, но преследователи больше походили на крылатых людей, чем на
обычных альбатросов или орланов. Да и преследуемая троица...
Не бывает у чаек женских голов.
- Гарпии меня раздери!
- Вот-вот, - согласился Калхант и замолчал надолго. Наверное, пытался по
полету гарпий, или кто там летал, предсказать будущее. Судя по выражению его
лица, меня такое будущее не устраивало.
Ни капельки.
- Рыжий, рыжий, конопатый,
На плече несет лопату!
Не лопату, а весло -
Чтобы мимо пронесло!
Глупая дразнилка прицепилась хуже репья. Мы шли Лиловым морем на
Трою, а я отчетливо слышал: дразнятся. Не поймешь, кто, но сволочь. Поймаю -
- удавлю. Гребцы стали оглядываться на меня: тоже, небось, услыхали. А я-то
надеялся: видение... в смысле, обман слуха.
Фигушки, как любил говаривать друг-Ментор.
Мы шли Лиловым морем на Трою. Сперва раздались вопли испуга с других
кораблей. Потом я заорал сам. Заорешь тут - когда он шел Лиловым морем из-
под Трои. На запад. Или куда там он шел: огромный, больше горы, с
выжженными глазами. По пояс в волнах; темечком под облака.
Рядом с мосластым ухом болталась звезда: верный пес гиганта*.
Волна толкнула нас в бок, а когда гребцы выровняли судно, он скрылся из
виду.
* * *
...Протесилай кивнул. Опустевший на две трети бурдюк валялся рядом,
неприятно напоминая дохлую, распухшую по жаре козу. Захватить чаши
филакиец не сподобился; глотали крепкое вино по очереди, прямо из мохнатого
горлышка.
Забрызгались по уши; измазались в песке.
- Я его видел, - сказал филакиец. - Здоровенный такой. Слепой. Знаешь,
когда я с мальчиками... с Гераклом... Антей-ливиец** тоже был сыном
Посейдона. И тоже - большой.
- Ты хотел бы вернуть те времена? - вдруг спросил Одиссей.
Наверное, вино ударило в голову. Иначе откуда бы такой вопрос?
- Нет, - ни минуты не колеблясь, ответил Протесилай. - Вернуть времена?
Нет.
Он встал. В ту же минуту встал Старик. Шагнув раз, другой, стараясь не
наступить на детскую тень, приблизился к бывшему вознице Геракла. Рыжий
обратил внимание: они похожи. Тяжкорукие, крепко сбитые;
маловыразительные черты. Смущало другое: лицо Старика, обычно
бесстрастное, сейчас пылало гордостью. Можно сказать, гордыней. С таким
лицом штурмуют Олимп.
- Скажи, рыжий, - буднично сказал Протесилай, сделавшись древним-
древним, едва ли не ровесником Старика. - Ты действительно видел, как меня
убили? Там, под Троей?
И, не отворачиваясь, дождался ответа.
______________________________________________________________
* Сириус - иначе, Орионов пес. Орион, великан-охотник, сын Посейдона и
Геи, за насилие был ослеплен хиосским басилеем. Получив от отца дар
хождения по водам, ведомый звездой-псом, отыскал Гелиоса и получил от него
солнечные глаза.
** Антей - сын Посейдона и Геи, родной брат Ориона. Непобедимый на
земле, был поднят Гераклом в воздух и задушен.
______________________________________________________________
Троада,
Гераклов Вал, долина Скамандра
(Трагедия*)
_______________________________________________________
* Трагедия - греч. "Козлиная песнь".
_______________________________________________________
- Земля!
И почти сразу, отовсюду наслоившись на первый выкрик:
- Троада!
...а ребенок у предела, счастливый, смеялся и хлопал в ладоши.
Этого не могло быть. Даже к Лемносу мы должны были подойти через
сутки. На месте Калханта впору сетовать, посыпая голову пеплом: наверняка
грядущие аэды припишут нам незнание морских дорог в Трою.
- Земля! Троада! - надрывался сигнальщик, опасно качаясь в "вороньем
гнезде". Словно испугавшись его воплей, тучи дрогнули, смешались... Я еще
успел подумать: как он вообще разглядел берег?! - а простор уже стремительно
светлел. Клок голубизны бесстыже выпятился из дерюги, словно шелковистое
бедро красотки в разрезе дешевого хитона; миг, другой, - и голубизна катится
во все стороны, срывая одежду, обнажаясь с ловкостью страстной любовницы...
Нет, я все-таки кобель.
Солнце ударило наотмашь, ослепив, наполнив глаза слезами - я плакал от
чудовищной радости, встретив наконец войну лицом к лицу; слезы текли,
блестели, смывая накипь дурацких видений, и взору открылось: берег, Гераклов
Вал, остатки давних укреплений, дальше сверкает зеленью русло Скамандра...
угловые башни города, Скейские ворота - когда-то нас туда внесли на руках...
еще дальше - лесистая вершина Иды, а удивление явилось гораздо позже:
"Пенелопа" шла отнюдь не в первой эскадре, но мне было видно все, до
мельчайших подробностей - впору равнять себя с Аргусом Золотые Ресницы,
да я бы и равнял, жаль, радость сменилась запоздалым ужасом: вот она, война,
лицом к лицу... одно мое лицо - к тысячам, десяткам тысяч...
Никогда не думал, что защитников Трои окажется так много.
...а ребенок у предела, счастливый, смеялся...
Толпясь на берегу, они выкрикивали оскорбления, раскручивали над
головами пращи и готовили дротики; слезы вновь брызнули из глаз - так
сверкали доспехи, а "Пенелопа" вдруг оказалась очень близко к берегу ("О-о!" -
восторг на смуглом лице какого-то копейщика, явно самого шустрого); столь же
резко берег отдалился, надвинулся, окружил, выгибаясь блудливой сукой...
высадка срывалась, под ливнем дротиков, под дождем камней, под
ослепительно-синим небом, похожим на чей-то взгляд, только я забыл в суете -
чей?.. "Дядя Диомед! - взвилось от эскадры мирмидонцев. - Дядя Диомед! я!
пусти меня!..", и в ответ, медным приказом аргосского ванакта: "По вождям!
Бейте по вождям!" - кинув через голову перевязь колчана, я ринулся наверх, в
"воронье гнездо", едва не вышвырнув сигнальщика прямо в воду, а лук
счастливо прыгнул в ладонь, тепло, по-домашнему, и ядовитое жало стрелы
само нащупало высокого троянца в богатых доспехах: едва он упал, люди
вокруг перестали швыряться дротиками, один поднял с земли откатившийся
шлем, замер и вдруг горестно завыл по-волчьи; я слышал этот гимн отчаянию, я
раздавал стрелы легко и празднично, превращая крик в хор, а часть кораблей
уже затопила берег, и Протесилай-филакиец первым убил и первым умер, когда
копье Гектора Приамида вонзилось ему в бок, только это не имело значения,
ибо малыш Лигерон дорвался наконец до заветной игры - плоть Не-
Вскормленного-Грудью расступалась и смыкалась под ударами, как
расступались троянцы перед неуязвимым мальчишкой; он прорвал! прошиб!
пробил живую стену, кому не досталось удара, тем достался страх, защитники
города пятились под прикрытие мощных стен; "Бей по вождям!" - мы били,
вознесенные над людьми, и Тевкр Теламонид соперничал со мной в меткости, а
мне все чудилось: мы стреляем, стоя бок-о-бок в небесах, хотя мы находились
на разных кораблях; и я видел, когда нельзя было видеть, попадал, когда можно
было лишь промахнуться, и судорожно пытался понять, зная, что понимать - не
для меня...
...а ребенок у предела, счастливый...
На плечах отступающих врагов мы врывались в Трою, беря победу голыми
руками; я стрелял из "вороньего гнезда", я бежал в первых рядах атакующих, и
это казалось правильным, единственно верным, даже если мои стрелы падали
рядом со мной, прикрывая меня от подлого удара огрызающихся троянцев...
малыш Лигерон бушевал в Скейских воротах, сметая стражу, но город вдруг
отпрыгнул назад, город-оборотень, берег-оборотень, бой-оборотень; город стал
иным, стены изменили очертания, исчезли знакомые башни, лесистую вершину
Иды смыло с горизонта, река-змея взвилась на хвосте, из Скамандра
превращаясь в Каик (откуда я знаю, что это именно Каик?!), ворота оказались
надежно заперты, и вместо Гектора со стены орал незнакомый детина, припадая
на левую ногу и потрясая кулаком: "Предатели! Изменники! - надрывался он. -
За что?!"
И тогда мы бросились к кораблям: бежать в бурю, явившуюся за нами-
слепцами.
...а ребенок у предела...
* * *
|