От влажного песка тянуло сыростью. Шустрый краб вперевалочку
шмыгнул под камень и угрожающе высунул клешню, притворяясь пергамским
копейщиком. Подставь палец - не обрадуешься. Чайки над головой ссорились
из-за куска чистого неба: самая жирная туча лопнула по шву, открыв птицам
часть подкладки из крашеного синькой холста.
Гуляй, пока дают.
- Ага, - сказал Протесилай. - Значит, все-таки Гектор. Ты уверен?
- Уверен. Я его раньше видел, Гектора. Когда в посольство ездил,
познакомился.
- Понятно. Вот и я: познакомился.
И филакиец принялся драть зудевший бок ногтями: зло, с остервенением.
Смутился, заметив косой взгляд Одиссея. Зашелся хохотом:
- Долго жить буду! Ох, и долго!
Одиссей не видел в этом ничего смешного.
- Здесь уже все знают, - утирая слезы, заявил филакиец. - В Мисии мы
высадились. Тамошняя столица - Пергам, тезка троянского акрополя. И речка
между берегом и городом. Знать бы другое: как мы вообще там очутились?
Словно глаза отвели... У мисийцев в басилеях Телеф Гераклид, наш союзник.
Теперь, наверное, бывший союзник. Позор...
- А я на обратном пути отца видел, - невпопад заявил рыжий.
- Отца?!
- Только молодого. Мы плывем, вокруг буря, а из нее - пентеконтера. На
носу - статуя Афины, ниже надпись: "Арго". И папа у кормила стоит. Я его
сразу узнал. Кричал, кричал... не услышали.
- Бывает.
- Что бывает?! Что бывает, я тебя спрашиваю?!
- Все бывает. Слушай, а почему, когда ты рассказываешь - мне хочется
верить и соглашаться?!
Ну, это Протесилай уж совсем загнул. Ни на какую голову.
А он вдруг оказался совсем рядом. Горячий, большой. Нагнулся вперед,
правой ладонью ухватил затылок рыжего. Притянул к себе; уперся лбом в лоб,
будто предлагал бодаться. Пальцы левой руки сжали предплечье: кузнечные
клещи на заготовке. Опытная, борцовская повадка не несла ничего
угрожающего, только подумалось: захочет - сломает.
Мысль явилась спокойно и тепло. Как спокойно и тепло было затылку в
ладони бывшего возницы Геракла.
- Живи долго, мальчик, - жаркой просьбой дохнул филакиец прямо в
лицо. - Ладно?
- Вместе с тобой?
Его глаза... На самом донце, за темно-карими глубинами, растворившими в
себе даже черноту зрачка, все длился, не стихал вечный бой, до ужаса похожий
на высадку под лже-Троей; и в гуще свалки пожилой воин, беззвучно крича,
вздымал над головой тяжелое колесо. Золотая стрела наискось перечеркнула
видение, Протесилай моргнул, и бой исчез.
Глаза как глаза.
Смотрят.
- Вместе со мной не надо. Живи долго просто так. Сам по себе.
- А ты?
- И я, мальчик. Я тоже - где-то рядом...
...я не сразу заметил: мой Старик подошел вплотную к нам обоим.
Улыбается. Светло и печально. Нагнул плечи, опустил подбородок; слегка
присел. Вот сейчас, сейчас: лоб в лоб. Взгляд во взгляд; тень в тень. Если этот
прихватит, возьмет затылок в ладонь - пожалуй, не хуже филакийской
сноровки выйдет. Или лучше.
Так думать было приятно.
И чуть-чуть страшно.
Антистрофа-I
Спрашивайте, мальчики, спрашивайте!..*
______________________________________________________________
* Снова замаячили быль, боль,
Снова рвутся мальчики в пыль, в бой,
Вы их не пугайте, не отваживайте -
Спрашивайте, мальчики, спрашивайте!..
А. Галич
______________________________________________________________
Дурацкая, но справедливая шутка: после наших сборов-отплытий-
возвращений каменистая Авлида станет плодородной. Соседка-Беотия, жирней
жирного, от зависти лопнет. Наверное, поэтому я велел моим свинопасам:
ставьте лагерь на отшибе. Где сандалию есть куда поставить. Тут за дальними
отмелями - мысок не мысок, загогулина смешная; вот мы и расположились.
Суда быстренько перегнали, лежим-кукуем. Ждем у моря погоды. Отсюда в
ясный день, говорят, эвбейский берег виден. Милый друг Паламед за сегодня
дважды приходил, смотрел в сторону родины. Тоскует, небось. Или меня,
стервеца, проверяет: не готовлю ли какую пакость?
Ясное дело, готовлю. Не нужен мне берег эвбейский. Наше дело маленькое:
руку под ухо сунул, вот тебе и тайные каверзы. А на спине мне хуже спится.
Храпеть начинаю. Давно заметил: лучший способ обидеть родного человечка -
обмануть ожидания. Яму на пути вырыли - обойти десятой дорогой; кубок из-
под воровитой лапы вовремя убрать.
Ох, обижаются!.. злыми словами за спиной бранятся...
Он же, Паламедушка, мне и про малыша нашего, Грудью-Не-
Вскормленного, все-все сплетни, какие есть, на ушко перешептал. Любят его
дышащие бранью ахейцы; так любят, что вскормить готовы. Баб-авлидянок
днем с огнем не сыщешь, поселяне жен с дочерьми в погреба запрятали. Одни
старухи по деревням - у героев сердца кипят, а малыш Лигерон просто не
малыш, а чистое умов смущенье. Рыжий, гладкий. Глазищи доверчивые,
кроткие. Моргнет девичьими ресницами, народ аж дуреет. Патрокл-нянька
троих изувечил сгоряча - нет, лезут и лезут, как мухи на мед.
- А я? - спрашиваю от скуки. - Я тоже рыжий.
Паламед кольцами сверкнул. Потер пухлые ладошки:
- И ты, дружок, рыжий. Да не гладкий. Шершавый ты, и кротости во взоре
ни на шекель хеттийский. К тебе подкатись, об углы обломаешься. Я б,
например, поостерегся. Мне, например, твоя любовь по ночам не снится.
Это он правильно. А то рожу я ему мальчика. Хлопот полон рот, и весь без
зубов.
Настроение у меня сложилось - лучше некуда. Дерганое такое, липкое
веселье. Хихикаю беспрестанно. Нежусь в объятиях великой блудницы: войны.
Смута ожидания, дурные чудеса по дороге; вонь Авлиды - отхожей ямы, куда
справляют великую нужду десятки тысяч медноблещущих героев. Почему-то
раньше ни разу не слыхал, чтоб певец дерьмо солдатское восхвалял-описывал.
Все большей частью гром, молния и бурнокипящие деяния. То ли певцы меж
собой сговорились, то ли мне в жизни не повезло.
На неправильную войну угодил.
Вон, к вождю вождей Агамемнону, к самому носатому вызвали, а я
хихикаю, как дурак. Иду помаленьку, хромаю от большой преисполненности
мудрыми советами - и хихикаю. Хуже икоты.
Ты, гонец, на меня брось коситься. Не играй бровями.
Герою смех к лицу.
* * *
В шатре микенский ванакт был не один. На скамеечке в углу прикидывался
совиным чучелом Калхант: моргал, куцую бороденку пощипывал. Небось,
оттого и куцая, что все время щиплет. Хмельной Гелиос шалил с тканью шатра,
и взгляд терялся среди хаотического мелькания бликов. Очень хотелось
сплюнуть: по дороге, стараниями забияки-ветра, наглотался песка вдоволь. Но
не плевать же в шатре под ноги богоравному хозяину!
От этой мысли плюнуть хотелось вдвое больше.
- Радуйся, Лаэртид! - поднялся навстречу Агамемнон; сверкнуло золото
скипетра, с которым ванакт и дневал, похоже, и ночевал. А с лица-то спал,
осунулся, желтизна в щеки брызнула. От недосыпа, должно быть. От дум
державных. - Как доплыл? Когда вернулся?
Не водилось за ним раньше подобного участия. За царственным нашим. И в
глаза не смотрел. Сам беседу ведет, а глядит мимо уха. Или поверх темечка -
если на целую голову выше, оно хорошо получается. Вроде как вдаль. Вроде
как нету тебя рядом, муха ты, шмель, сорока-стрекотуха, а ванакт сам с собой
умные мысли из пустого в порожнее переливает. Зато нынче в упор видит:
кивает, кривит тонкие губы в улыбке.
Скоро лобызаться полезет.
А Калхант наоборот: в углу горбится. Улыбку съел-проглотил; вместо рта -
- стянул шрам ниточкой. Не иначе, вчера стрижи поперек неба летали, а
ласточки вдоль: разгадывай, коль зорок!
- Радуйся, Атрид. Доплыли без потерь, все корабли со мной. Позавчера
пристали, уже в сумерках.
А что еще ему рассказывать? Не об "Арго" же встреченном?!
- Позавчера? А я пятый день здесь торчу... - задумчиво бормотнул
Агамемнон. И скипетром эдак помахал: со значением. Ага, он - пятый.
Протесилай - третий, зато почти неделю плыл. А некий сумасшедший Одиссей,
сын Лаэрта, тоже третий день разменял. Плыл же - всего-ничего.
Впору радоваться: когда у всех башка набекрень, родное безумие
мудростью обернется.
- Твои людишки как, не ропщут? Еще раз под Трою пойдут?
- А что, есть выбор?
Обидно резануло: "людишки"...
- Ну и славно. А то некоторые по домам засобирались. К хозяйкам под
бочок. Ну ничего, это моя забота, - Агамемнон прошелся по шатру, вертя в
руках скипетр. Будто примеривался: кого бы огреть? - Значит, можешь
оставить своих без присмотра? Не разбегутся?
Ответ был бы лишним.
- Тогда не в службу, а в дружбу: езжай в Микены. Туда-сюда, через Истм...
дней за десять обернешься. Или лучше морем?
- Хуже. Ветер дрянной, придется на веслах, да еще и крюк здоровенный:
вокруг Аттики. Только гребцов умучаю...
Вспомнилось: у Сумийского мыса островок есть, Елена называется.
Застрянем по пути: будем Елену Сумийскую вместо Елены Прекрасной
освобождать!
- Хорошо, я тебе доверяю. Глашатая своего в попутчики дам. Вот, возьми
еще перстень - чтоб не сомневались. Потом себе оставишь, перстень: он
дорогой. Привези ты мне...
По желтому лицу Агамемнона скользнула тень, и ванакт поспешил
отвернуться. Вряд ли это было связано с глашатаем или с перстнем. Даже
прорицатель в углу натянулся струной. Ждет ванактского слова, золотого, будто
скипетр. Да что вы все? сдурели?!
- ...привези мне дочку, - вдруг попросил Агамемнон. Тихо, угрюмо,
словно ожидал отказа. - Дочка у меня в Микенах... Я тебя очень прошу,
Лаэртид: привези ты ее, ладно?! Должником твоим буду... Привезешь?!
- Э-э... я, конечно... Я с радостью! - откашляться удалось не сразу. И не до
конца: изрядная доля недоумения осталась, явственно сквозя в словах. -
Только, богоравный, не сочти за дерзость: зачем тебе дочка на войне? Или мы
уже не собираемся плыть под Трою?
- Собираемся, - отрезал Агамемнон, быстро становясь прежним. Подошел
вплотную, навис горным кряжем. - Калханту знамение было: вскорости грядет
удача...
Ясно. Оттого и в лицо не глядит, пророк наш. Его знамения - известное
дело. На этот раз, небось, вместо Трои на Кипре высадимся, штурмовать
сослепу станем. Там муравейников много, примем мурашей за троянцев, всех
раздавим. Надо будет сандалиями запастись.
- ...пойми: дочку я сдуру Лигерону пообещал. В невесты. Ты ж его знаешь,
блажного: если приспичило, вынь да положь! Обручим детишек, и сразу
выступим. Поторопись, Лаэртид, а? Воины ропщут... еще месяц - разбегутся...
Ванакт замолчал. Густые брови тучами сошлись над знаменитым носом:
сейчас громыхнет!
- Сделаю, богоравный. Пришли глашатая к моему шатру, я буду ждать.
Странно: Калхант так ни словечка и не проронил.
На обратном пути вспомнились удивительные слова филакийца: "Слушай,
а почему, когда ты рассказываешь - мне хочется верить и соглашаться?!" Когда
говорил Агамемнон, вождь вождей, верить не хотелось. И соглашаться.
Хотелось подчиняться. Слепо. Без рассуждений. Раньше такого и в мыслях не
было, а сейчас - поди ж ты!
Одиссей сам себе дивился.
* * *
Долгие сборы - пустые хлопоты. Еда в котомке. Переодеться: льняная
эксомида для жары, "геройский плащ"* на ночь. Шляпа из войлока, с широкими
полями - от солнца. Колесницу микенец свою дал, не пожалел. Я послал к
Диомеду: пусть даст две дюжины верховых куретов. Не дал, синеглазый. Без
объяснений. Он еще со Скиросской потехи дуется. Ну и ладно: возьмем
свинопасов, бывалых - они, если надо, в ходьбе злые.
Все.
Эврилох, остаешься за старшего.
______________________________________________________________
* Эксомида - особая разновидность легкого хитона, не стеснявшая
движений; концы которой связывались на левом плече. "Геройским плащом" к
этому времени повсеместно стали называть теплую хлену, в которую ночью
закутывались, как в плотное одеяло.
______________________________________________________________
Глашатай по имени Талфибий явился вовремя: орлиный взор, орлиный нос,
царственная стать. Обзавидуешься. Фригийский колпак с загнутым вперед
хохолком только усиливал сходство с царем птиц. Ростом орел выше меня на
добрый локоть - вот пусть и правит лошадьми. Все польза. Кстати: если от
Мисии в Авлиду за день доплыли, может, Микены теперь вообще рядом? Вон за
тем холмом, к примеру? Нет, морские безобразия на суше закончились. Во
всяком случае, никаких Микен за холмом не обнаружилось. Ветер одежду рвет,
пыль смерчиками закручивает, деревья треплет - хорошо! Глядишь, пока
ездим, войска сами разбегутся. Был поход, да сплыл.
"Клятва-а-а!" - мигом напомнил ветер, угрожающе свистнув в ушах.
Ладно, ладно. Помню. Сам же эту проклятую клятву и придумал: "...никто
не поднимет оружия на мужа дочери моей, но придет на помощь ему в трудный
час, не жалея сил, крови и самой жизни!.." Расхлебывай, муж, преисполненный
козней различных. Приходи, не жалея. Откажемся, оставим красавицу Елену на
произвол судьбы - самый произвол и начнется. У Глубокоуважаемых
развяжутся руки: клятвопреступников, как известно, боги сурово карают.
Шарахнет молнией - кто там после разбираться станет: был ты в Спарте, не
был, клялся, не клялся...
А у меня еще и вторая клятва за плечами висит.
Как козел, когда на бревне с пастухами...
Пылит дорогой колесница. Стучат дробно конские копыта. Шлепают
подошвы. Ветер шустрит в кронах. И еще: далеко, на самом краю слышимости,
обиженно хнычет ребенок. Пока не плачет. А под лже-Троей и вовсе смеялся.
Но чувствуется: вот-вот. Раньше не задумывался, а сейчас вдруг ударило
молнией: что, если это я-прошлый так себя-будущего слышу?!
Предупредить пытаюсь, а крик тот детским плачем доходит?..
* * *
Пение мы не сразу расслышали. Думали: мерещится. А едва дорога из-за
утеса вывернулась, на равнину пыльной речкой плеснула - тут и услышали, и
увидели. Наряды праздничные на зеленом лугу. В глазах рябит. Дудки дудят,
тимпаны гремят-брякают, свирели разоряются. Кто-то поперек всего в рог
дунул - от полноты чувств, должно быть. Радуются добрые поселяне, хороводы
водят. И дымок над кострами курится. Небось, сейчас отпоют-отпляшут -
пировать засядут.
У нас в каждом селе свои праздники. Однако, уж больно с размахом
гуляют...
Вот и Талфибию тоже стало интересно. А глотка у микенского глашатая
оказалась: ого-го! Над дудками-тимпанами, над песнями-гиканьем:
- Радуйтесь, авлидяне! Пусть будут благосклонны к вам боги, пусть
внемлют они вашим мольбам! Скажите: что за праздник?!
Дюжина человек взялась махать нам руками: присоединяйтесь! Остальные
решили посрамить глашатая дружным хором - естественно, ничего путного в
их криках разобрать не удалось. Наконец добрые поселяне выдохлись, и к нам
был отряжен самый быстроногий парнишка.
Талфибий придержал коней. Вскоре запыхавшийся посланец остановился
возле колесницы.
- Радуйтесь! - выдохнул он и умолк, судорожно глотая ртом воздух. Будто
вынырнул с изрядной глубины; мокрые волосы и капли пота, стекавшие по
лицу, лишь усиливали впечатление. - Староста Холмищ-Геройских приглашает
вас разделить с нами праздничный пир!
- Благодарим за честь, но мы торопимся, - я мимо воли улыбнулся
взопревшему "гонцу". В ответ на угреватом лице паренька радостно просияли
глаза: большие, серые. - Кому жертву приносите? Кого нам по пути
восхвалять?
- Как - кого?! - изумился парнишка. - Сегодня же Амнистии*! Дни
Прощения! Вы что, с неба свалились?!
Мы с Талфибием переглянулись. С неба, не с неба...
______________________________________________________________
* Амнистия - греч. "прощение, забвение".
______________________________________________________________
- Местный обычай? - предположил глашатай.
В ответ нас захлестнуло потоком мудрых суждений. Нет ничего выше
сыновней любви и отеческого всепрощения; а также наоборот. Великие боги
нам в том порука и пример. Ибо, исполнившись кротости, Зевс-
Добросердечный, некогда свергший отца в Тартар, ныне даровал родителю
амнистию, позволив оставить место заточения. И воцарился Крон-Временщик, в
свое время оскопивший родного папу по просьбе родной мамы (последнее
вызвало у "гонца" искренний восторг: даже притопнул босой ногой...), на
Островах Блаженства - даруя смертным радость его восхвалять.
Вот, значит, восхваляем.
По мере сил.
- И давно?
Талфибий развязал ленточки у подбородка. Снял колпак: из уважения к
древнему божеству. Э, друг-глашатай, да ты лысый!.. Я последовал его
примеру, сбив шляпу на спину. Ремешок больно врезался в кадык, словно меня
пытались исподтишка задушить.
Дурацкое сравнение.
- Давно! Я еще маленький был, когда Амнистии учредили. Пойдемте, а?
Сейчас пир начнется. Мы уже Кривого Антифа с братом в жертву принесли, но
Гуней-шорник сказал, что ради хороших людей готов на алтарь вне очереди! Вы
не подумайте, он - с радостью! Ведь прямо к великому Крону попадет, на
Острова Блаженства! Идемте!
Парнишка попался языкатый и убедительный, но мы спешили. Да и
смотреть, как счастливца-добровольца отправят на Острова Блаженства... Я
покосился на моего Старика, но тот угрюмо дырявил взглядом землю.
- Увы, прекрасный отрок! По приезду в Микены мы почтим Крона
Уранида должной жертвой. Радуйтесь! - и глашатай хлестнул коней.
Позже Талфибий буркнет обиженно:
- А врать-то зачем? Давно, мол, празднуем, маленький он был... надо было
враля - стрекалом.
Я пожал плечами.
* * *
Ночевали в какой-то дыре. Родная, небось, сестра Холмищ-Геройских.
Жирный староста суетился, не в силах уразуметь: бояться ему или радоваться?
Кровяной похлебки наварил, с солью и уксусом; пифос винца откопал, вполне
приличного. Дочку все вперед выталкивал, или внучку, но тоже ничего. Круп,
как корма у "Пенелопы": на любую пристань въедет. А вот спать в доме я
отказался: душно. Пусть горожанин-Талфибий в четырех стенах парится, а мне
на сене куда как вольготнее!
Итакийская глушь приучила.
Опять же: взбредет, к примеру, хозяйской дочке-внучке в голову проведать
дорогого гостя...
Небо, если глядеть из-под плетеного навеса - серое, замызганное одеяло.
Скрылись от досужих взглядов звезды. Где ты, моя зеленая? прячешься?!
Духота одолевает даже на сеновале, хотя здесь ее чуточку скрашивает густой,
пряный аромат умирающей травы. Сейчас, с моей сегодняшней террасы
возвращения, когда от моря тянет сыростью, остужая разгоряченное лицо, мне
очень трудно вернуться туда, в душный морок ночи, сгинувшей в бездне лет.
Жара прошлого морочит, выскальзывает из захвата влажной ладошкой,
хихикает далеким детским смехом на самом краю сознания, я злюсь... и вдруг
(кубарем! кувырком!..), вновь оказываюсь на сеновале былого.
Мысли бродят в голове отвязавшимися козами. Пастух отлучился по
нужде, вот козы и норовят забраться в чужой огород, где им совсем не место.
Они-то уверены в обратном: самое что ни на есть место! Глодай, не хочу!
...И вкус запретно-странно-непривычен...
Куда сгинула Сова? Услышь, синеглазая! сколько раз ты приходила ко мне
- вот так, среди ночи, где-нибудь на Большой Земле... Я скучаю по тебе, богиня
моя! Почему ты не даешь весточки? С тобой что-то случилось? беда?
опасность?! - и почему я думаю о тебе, когда должен думать об оставшейся
дома жене? Потому что ты, моя сова, олива и крепость, в силах ко мне прийти, а
Пенелопа - нет?!
"...и Ангел сгинул, - хрустит краденой репой мысль-коза. - То на каждом
шагу подворачивается, а теперь - днем с огнем, ночью с факелом! Эй! куда вы
все запропастились?!"
Грязное одеяло все ниже, ниже... Вором лезет под навес. Но, вместо того,
чтобы накрыть с головой, забивая дух сена, оно выгибается, словно от резкого
удара кулаком (это я ударил? нет, правда - я?!), и с треском рвется! Черный
бархат озарен мерцанием звезд, дышит запредельной прохладой. Я вскакиваю!
иду! спешу в знобящую даль, обитель покоя, где нет проклятья духоты, и
влажной испарины, и безумного бреда... ожидания, страха, радости,
предвкушения, разочарования!..
И вдруг понимаю: там нет ничего!
Но разве мне дано: понимать? И разве я хочу - туда?!
Беспомощно оглядываюсь. Вокруг давешнее одеяло. Свернулось туманом
обочины, легло под ноги смутной дорогой. Я не один на этой дороге. Вереница
теней бредет следом; еще шаг, другой - и, обернувшись, я смогу разглядеть их
лица: провалы глаз, бледность щек... Не сметь! оглохни, ослепни! Есть встречи -
- не для живых. Не для людей.
А я? Кто - я?
Одиссей, сын Лаэрта - кто?!
На миг удается увидеть себя со стороны. Это кажется, или я на самом деле
стал выше ростом? Стройнее? В руках у меня драгоценный лук: отчего он увит
змеями? Змеи шипят, извиваются, но они добры, эти милые твари, они всего
лишь хотят помочь господину: напоить ядом его не знающие промаха стрелы...
- А-а-а!..
...резко сажусь. Тень качается передо мной во мраке ночи. Остаток
кошмара?
- Старик, ты?!
Он не отвечает. Усаживается рядом, на расстоянии вытянутой руки,
смотрит с тайной грустью. Даже не пытается заглянуть в глаза - просто
смотрит, изучает взглядом. Словно вдруг увидел впервые.
- Я спал, Старик? Ты не знаешь, Сова не приходила? Она ушла навсегда?!
Впрочем, ты ведь все равно не ответишь. Ты никогда не отвечаешь. Ты
молчишь.
- Молчу, - приходит внезапный ответ. - Ты изменился. Перестал задавать
вопросы. Вот я и молчу. Знаешь, я ведь никогда не навязывался.
- Нет, ты просто ходишь следом, - пытаюсь поддеть его. - Кто говорил,
что ответы - убийцы вопросов? Тебя спрашивай, не спрашивай...
- Я говорил про ответы, а не про вопросы, - грусть в глазах Старика тает
ледышкой на солнцепеке. Он хитро щурится, будто собираясь подмигнуть. Нет,
раздумал. - Спрашивать надо обязательно, Сердящий Богов. Даже если
убежден, что ответа не получишь; в особенности, когда убежден. Спрашивай!
Задавай вопросы мне, задавай их самому себе, первому встречному... Хороший
вопрос, он как старое вино: задал - а потом на языке катаешь, на вкус
пробуешь. Удивляешься: почему раньше горчинки не замечал? Аромата?
Распробуешь всерьез - и тогда ответ покажется тебе пустяком, дешевой
безделушкой... Здесь иная беда: перестал ты спрашивать. Может быть, ты уже
знаешь все на свете?
Лежу я, как дурак, пялюсь на него, все козы-мысли в голове разбежались.
Вроде бы пастух явился, кнутом щелкнул. Хочу спросить что-нибудь мудрое
(давно Старика таким разговорчивым не помню! самое время...) - а на ум, как
назло, ничего не приходит. Про ерунду ведь спрашивать, лишь бы спросить -
стыдно. В голове пусто стало, и еще: спокойно.
- Спасибо, Старик, - само вырвалось.
А он улыбается в ответ. Словно я спросил, а он ответил.
Дальше не помню. Заснул. Снилась жена: варенье* варила. Любимое мое,
из кизила. Я с сыном шалаш ольховый строил, все ждал, пока пенка в котелке
подойдет. Люблю я их: и пенку - сиреневую, рыхлую! - и жену, и сына.
Смешно? да, смешно. Ну и катитесь с вашими кислыми рожами куда подальше!
- а я пенку есть стану. Сладкую. Перемажусь по уши, еще смешней выйдет.
________________________________________________
* При варке варенья вместо сахара использовался старый мед.
________________________________________________
* * *
После дорога была - чисто тебе вырванные годы. Скучища. Облака в небе:
клочьями. Деревья от ветра: растрепы. Даже утесы истмийские, знаменитые -
будто вчера их обтесали, и то на скорую руку. Нарочно для нас. На закате
всякий раз полнеба кровью заливало. Знамение? Так ведь Итака моя, родимая, -
на закате, западней некуда...
Еще дважды видели, как народ Амнистии справляет. Оказалось,
празднества эти: на две недели кувырком! Как раз к последнему дню в Микены
прибудем.
Оставшиеся ночи спал я, как убитый. Сова не пришла; и дочки хозяйские
постеснялись. И никто не приходил. Только проснусь перед рассветом - а
рядом Старик сидит. Ждет, что я его спрашивать начну. Или не ждет. Просто
зарей любуется. Поди-пойми! А я у него до самых Микен так ничего и не
спросил. Или все-таки спросил? Еще тогда, в первую ночь? на сеновале?!
Строфа-II
Кронов котел и внучка Возмездия
Похоже, в златообильных Микенах забыли напрочь, что закон
гостеприимства освящен Зевсом-Кротким. Такое бывает, и чаще всего именно
от обилия злата. Ворота оказались заперты столь надежно, будто с минуты на
минуту ожидался приступ. На требовательный стук никто не отозвался. Хор
изголодавшихся свинопасов под чутким руководством хорега-глашатая тоже
канул в Лету микенского безразличия. Две львицы с барельефа косились, не
пряча издевки: кто вас ждал? кто вам рад?!
Выходило, что никто.
Наконец угловая башенка разродилась заспанным бурчанием:
- И кого это кентавры несут в такую рань?!
Добрые люди - микенцы. Спросили. А могли ведь и дротиком...
- Открывай, соня! - надсаживаясь, рявкнул снизу рыжий басилей. - Я
Одиссей, сын Лаэрта, а со мной - мои люди. Имею срочное поручение к
ванактиссе Клитемнестре от ее мужа, богоравного ванакта Агамемнона!
- Молоденек ты, крикун, для сына Лаэрта, - с сомнением протянула
другая, южная башенка. - И брехать горазд: наш ванакт далече!.. Наш ванакт
Трою берет-берет, никак не доберет...
- В Авлиде ваш ванакт, тупицы! Отворяйте! Или боитесь, что мы сейчас
возьмем ваши Микены приступом?! вместо Трои?!
Разговаривать с задранной головой, еле сдерживая раздражение, было
унизительно. Давила мощь микенских стен, равнодушная, слепая мощь, пред
которой чувствуешь себя козявкой. Казалось, что с тобой на самом деле
разговаривают не люди, а башни, кладка исполинских плит, весь город -
разбуженное на заре чудовище! - и меньше всего хотелось унижаться дальше:
показывать именной перстень, требовать, настаивать. Хотелось другого: встать
вровень с каменным драконом, от земли к небу, потянуться за верным луком,
дать прозвенеть тетиве...
- У нас, горлопан, боялки отсохли! Эй, Полифем*, ты боишься?
- Не-а... давай спать, что ли?
______________________________________________________________
* Полифем - Многоговорящий, Болтун (греч).
______________________________________________________________
Но тут вмешался лично Талфибий. Не пожалел ораторского искусства.
Вопль глашатая громыхнул над тишиной дремотного города так, что Одиссей
невольно вжал голову в плечи. Уж не сам ли Дий-Громовержец вещает чужими
устами?! Не может быть у человека такой глотки, хоть наизнанку вывернись!
Еще по дороге, на Амнистиях этих, заметил...
- Что, Полифем, и меня не признал?! Плетей возжаждали, хлебоеды?!
- Б-е-е-е... б-бе-е-е... - заблеяла в ответ первая башня, удушливо перхая. -
Б-бегу, б-богоравные!..
Судя по доносившимся из-за стен звукам, кто-то уже несся сломя голову
вниз, по щербатым ступеням лестницы. Бранил "слеподырых недотеп", возился
с засовом: жалуясь, скрипели медные петли.
- Н-не ждали! н-не гадали!.. радость, радость-то какая!..
Створки ворот разъехались в стороны, открывая кучку ошалелых стражей
во главе с перепуганным десятником Полифемом. Шлем последнего от
запоздалого рвения съехал набок, заставляя хозяина взирать на мир одним
глазом, наподобие циклопа. Миг, и десятник бухнулся на колени:
- Милости, богоравные! Не извольте гневаться! А тебе, славный
Талфибий, покровитель ахейских глашатаев, мы сегодня же принесем обильные
жертвы! Виноваты: туман, помраченье взора...
- Жертвы? - Талфибий внезапно охрип. Налился дурной кровью. - Мне?!
- Вам! вам обоим! - неправильно понял вопрос десятник. И, преданно
моргая зрячим оком, заблажил в смертной тоске:
- Я ль позабыл Одиссея, бессмертным подобного мужа,
Столь отличенного в сонме людей и умом, и усердным
Жертв приношеньем богам, беспредельного неба владыкам?!
Нет!
- Лучше не забудь отправить гонца во дворец, - Одиссей поспешил
перебить новоявленного восхвалителя. Густой дух чеснока вперемешку с
кислятиной перегара, шибая от многоречивого десятника, был способен
отравить любой гимн на свете. - Пусть доложит о нашем прибытии.
- Ну да, ну да, богоравный! Бегу, лечу...
И впрямь: очень хотелось бежать. Лететь. Куда - неважно, лишь бы
подальше. Даже мысль о том, что стражники еще не проспались или уже пьяны,
не дарила успокоения. А еще молчал ребенок у предела. Готовясь засмеяться -
или расплакаться?! Кстати, шумели и торопились зря. Гонец сбегал-вернулся,
сказал: велено обождать. Пока богоравная ванактисса Клитемнестра изволят
закончить омовение.
* * *
Глухие улочки, высокие заборы. Пыль на листьях олив, любопытные глаза
в щелях: блестят слизнями вослед. Огромный водонос на всякий случай пятится
в тень, бьет поклоны. Город сам по себе, микенский акрополь на возвышении -
сам по себе. Напади враг, в акрополе можно длительный срок держать осаду,
благоразумно отдав прочих горожан на разграбление. Вспоминается
услышанный в портовой харчевне спор. Микенец хвастался: "Наши
сокровищницы! наше золото!" - а когда критский моряк удивился: "Твое? ты-то
здесь при чем?! У тебя отродясь медяшки ломаной...", микенец возразил с
негодованием: "Но я ведь рядом живу! На соседней улице!" Наверное, в чем-то
он был прав: родившийся в златообильных Микенах и впрямь не чета
рожденному на продуваемой всеми ветрами Итаке. Раньше не замечал, что
здесь даже дышится по-другому - с опаской, будто можешь случайно вдохнуть
чужого воздуха.
Потом с хозяином за всю жизнь не расплатишься.
Дерзай, ванакт микенский! Твори державу Пелопидов - великую,
вселенскую, кафолическую! От эфиопов до гипербореев каждому так
задышится: с опаской, с оглядкой. Зато: наше золото! наши сокровища! наша
гордость! - рядом ведь живем, за углом...
- Одиссей, ты давно был у нас? - знаменитый бас "покровителя ахейских
глашатаев" гудит откровенной растерянностью.
- Перед отбытием в посольство... А в чем дело?
- Глянь направо. Или боги помутили мой разум, или... Видишь храм?
- Конечно, вижу... Постой! откуда он взялся?! Площадь помню, портик на
углу - тоже...
Колесница замедляет ход, проезжая мимо храма. Мрамор коринфских
колонн - серый с золотистыми прожилками. Резьба капителей в виде чаш из
двойных листьев аканта. Широкие ступени; дверь слегка отворена, и внутри
мерцает огонь, безмолвно приглашая войти.
Одиссей обернулся к десятнику, вызвавшемуся сопровождать
"долгожданных гостей":
- Чей это храм?
- О, господин мой! Это храм Крона Уранида! - конский хвост на гребне
шлема, изрядно траченый молью, кивает в такт речи десятника: словно
свидетель на суде, подтверждая правоту истца. - Весной достроили.
Смотреть на храм приятно. Увенчаное двускатной крышей, стройное
здание красиво само по себе, но дело в другом. Глядя на святилище Крона
Уранида, которого здесь не было прежде и не могло оказаться сейчас (не было:
храма? бога?!), чувствуешь, как тонет, скрывается в глубине души иное
смятение. Глухие улочки, высокие заборы, глаза зевак в щелях - всю дорогу,
пока ехали во дворец, Одиссей пытался избавиться от дурацкого ощущения
чуждости себя и города. Нет, иначе: себя в городе. Микены казались старыми, а
рыжий итакиец - молодым. Боги! чистая правда: город действительно очень
стар, а рыжий итакиец действительно очень молод, но...
Такие мысли граничат с безумием.
Значит, это свои, родные мысли?
Спрыгивая на землю и разминая ноги, Одиссей подмигнул глашатаю:
- Заглянем?
...Младший жрец, в серой с золотыми нитями хламиде, встретил у входа.
Отделился от колонны, словно был частью здания:
- Благоговейте*! Поспешите, уважаемые! Амнистии на исходе, но, хвала
Крону, у вас еще есть время...
Фраза прозвучала двусмысленно.
Внутри - сумрак, мешающий толком рассмотреть убранство храма.
Отверстие в центре крыши, расположенное над алтарем, света не дает, хотя на
дворе день. Задрав голову, Одиссей увидел там пригоршню звезд во тьме.
Проморгался: нет, звезды никуда не делись. Наверное, роспись. Возле алтаря
ярко горит огонь под жертвенным треножником. Обычная картина. Разве что
бронзовый котел, установленный на треножнике, куда больше обычного. Да
еще: высокая клепсидра** на алтаре, забытая невесть кем и невесть зачем.
Набухает капля за каплей. Впитывает янтарь огня, сумрачную пыль,
тишину, серость мрамора, золото прожилок; миг за мигом, мир за миром.
Падает из верхней чаши клепсидры в нижнюю.
Как не бывало.
______________________________________________________________
* Благоговейте! - (греч. "Эвфемите!"). Обычное возглашение жреца,
приглашающего к началу церемонии.
** Клепсидра - водяные часы.
______________________________________________________________
Пламя бросает на стены масляные, жирные ответы. В их колыхании
чудится: смутные фигуры ведут таинственный хоровод, будто тени из царства
Гадеса чествуют древнего сына Уранова. Тянет присоединиться, возглавить,
повести лихой пляской из прошлого в будущее, не видя, что всего-навсего
замыкаешь кольцо.
- Ну что же вы, уважаемые? Кронов котел еще кипит, но скоро покажется
дно, и будет поздно!
Бурлит кипяток. От огня пышет жаром, пузыри на воде лопаются со
змеиным шипением. Золотое запястье с россыпью топазов, ранее украшавшее
руку итакийца, булькнув, уходит на дно котла. Словно кто-то подтолкнул:
давай! бросай! Жертвую тебе, Владыка Времени!.. подскажи лишь, намекни: о
чем тебя следует просить?!
Дорогой перстень со среднего пальца Талфибия отправляется следом.
Жертвую...
Интересно: чего просит глашатай? о чем говорит, беззвучно шевеля
губами, с Кроном-Временщиком?!
Амнистии на дворе. Скоро, говорят, закончатся.
Скоро будет поздно.
Воды в котле осталось совсем на донышке. Вот-вот выкипит досуха.
- Принята Кроном-владыкой жертва благая от чистого сердца!
Радуйтесь вместе со мною, великое чудо узрев!
Сумрак рождает второго жреца. Вдвоем они торжественно поднимают
котел с треножника (голыми руками!); нарочито медленно переворачивают над
огнем вверх дном.
Пусто!
Ничто не выпало из котла, не звякнуло, не взметнуло из пламени сноп искр.
Лишь эхом выкипевшей воды отдалось шипение с алтаря: большая змея,
возникнув на месте странной клепсидры, приподняла плоскую голову. Дрогнула
жалом и сползла прочь, в тень. Одиссея пробрал озноб: перед отплытием из
Авлиды на алтаре после приношения объявилась точно такая же змея.
Забравшись на растущий рядом платан, она опустошила птичье гнездо, сожрав
не то девять птенцов, не то десять. Калхант тогда объявил: смысл знамения
благоприятен - каждый ахеец убьет десять врагов.
Многие расстроились.
Они хотели убить тысячу.
...Тогда еще прорицатель подошел ко мне, после обрядов.
- Слушай, - спросил. - Может, хоть ты запомнил: сколько на самом деле
птенцов было?
Я пожал плечами:
- Поди-разбери... Говорят, десять. Или вовсе дюжина. А что?
- Да ничего. Я вот хожу, думаю: один к десяти или все-таки к дюжине?!
Или вообще?.. как получится...
Странный он человек, Калхант. Из Трои к нам переметнулся, загадками
говорит.
Ясновидец, одним словом.
* * *
На ночной террасе, во тьме многозвездной, сидел он, думою тяжкой
объятый... Ненавижу змей. Пряная вонь мускуса, гибкие тела. Знающие люди
говорят: змеи сухие и шершавые - а я все равно убежден, что липкие и
скользкие. В последнее время мне часто снится кошмар, впервые накрывший
меня по пути из Авлиды в Микены: смутная дорога, по обочинам столбы из
тумана, вереница теней, и я впереди - с золотым луком, обвитым двумя змеями.
В любой миг готов сорвать одну из тварей и, ощутив, как она затвердевает в
пальцах, послать вперед вместо стрелы.
Во сне мне чудится: это правильно. Это хорошо.
Если сделаю так, дойду до конца.
Но в уши врывается горячий шепот: "Дурак! дурак..." - и я
останавливаюсь, ожидая Далеко Разящего. Я уверен: сейчас он подойдет ко мне,
кучерявый лучник, и мы покинем эту смутную дорогу. Вместе. Я даже готов
подарить ему драгоценный лук со змеями, только знаю: он не возьмет.
Это же твой лук, скажет он. Хочешь, выбрось.
Здесь я обычно просыпаюсь.
|