Микены, дворец
(Мелодрама*)
______________________________________________________________
* Мелодрама - греч. "действо, сопровождаемое музыкой". Второе
значение: действо с повышенной эмоциональностью.
______________________________________________________________
- Ну конечно! Вас прислал, а сам и не подумал явиться! Пропадает, значит,
у Пифона на рогах, а теперь за чужие спины прячется, муженек богоравный! Да
еще дочку ему подавай! Вот прямо вынь да положь! Под первого встречного...
Клитемнестра бушевала долго и с удовольствием. А я все смотрел на
госпожу ванактиссу, не отрываясь, рискуя вызвать гнев на себя. Нет, еще в
Спарте ясно было: Тиндареева дочурка - стерва завидная. Удружил
спартанский басилей зятю, подложил свинью. На брачное ложе. Но ведь
виделись же недавно! - когда я в Микены на совет, как в афедрон раненый,
примчался. (Хотя почему "как"? Взаправду ранили...) Другой она была! Да,
стерва - но хороша, не отнимешь.
А сейчас?
Обрюзгла. Осунулась; с лица спала. А на самом лице - белила, румяна,
пудра критская в три слоя... Жаль, морщинки все равно видны, и мешки под
глазами набрякли. Шея в складках. Или по мужу истосковалась? Кто их, баб,
поймет? - может, это она перед нами разоряется, а по ночам втихомолку слезы
льет?
Сесть нам с Талфибием, ясное дело, предложить забыли. Ну что ж,
ванактисса в своем праве. Стоим, переминаемся с ноги на ногу.
Внимаем.
- ...герои! Винопийцы псообразные! Это ж как глаза залить надо было:
вместо Трои в Мисию угодить! Теперь явились, не запылились. Дочку им!
бочку им!..
Ф-фу, кажется, выдохлась. Умолкла. Искоса поглядывает в серебряное
зеркальце: не слишком ли вспотела? румяна не плывут?! Родинка под левым
веком: черная слезинка. Нижняя губа брезгливо оттопырена: все, что вы знаете,
я давно забыла!
Интересно, ей-то откуда про Мисию известно?
- Укроти гнев, богоравная! Мы лишь уста твоего царственного мужа, -
успокаивающе загудел Талфибий, притворяясь гонгом. - Грех бить по устам,
они безвинны. И речь идет не о свадьбе, а о малом обручении. Посему не медли,
ибо велено нам доставить юную Ифигению...
Ага, значит, вот как дочку зовут! А то я даже спросить не удосужился.
- ...без промедления. Ибо ждет нас под Троей исполнение клятвы. Ныне
боги явят милость - прорицателям было знамение...
- Знамение! - презрительно фыркнула Клитемнестра.
Наверняка готовилась разразиться новой обвинительной речью. Но в этот
момент из боковой дверцы в мегарон выбежала девчушка лет пяти - гиматий
крыльями, нитка бирюзы на шее - и вприпрыжку ринулась прямиком к
ванактиссе. Хорошенькая такая малышка: румянец, глазенки живые, радость
ключом бьет - не хочешь, а заулыбаешься...
Богоравная осеклась на полуслове.
Дальше все происходило в мертвой тишине. Я едва успевал отлавливать
взгляды: подобные стрелам, они перечеркивали пространство зала. Первый
взгляд-выстрел госпожи ванактиссы бьет в девочку, но та его попросту не
замечает.
...мимо!
Короткий скрип невидимой тетивы - и второй взгляд ударяет в смазливого
щеголя из свиты, стоящего ближе других к пустующему трону*. Щеголь
дергается, словно его действительно навылет пронзила стрела.
...есть!
Масляные глазки красавчика испуганно бегают из стороны в сторону.
Нашел. Пара молчаливых слуг скучает у очага. Сразу две стрелы поражают
мишени. Без промаха. И слуги оказались ушлыми: козьим скачком настигают
смешно топочущую по залу девочку. Подхватывают под руки, что-то шепчут в
оба уха.
До меня долетают лишь скудные обрывки:
- ...занята... важные дяди... покажем собачку!..
______________________________________________________________
* Трон (тронос) - кресло хозяина дома: с высокой спинкой и
подлокотниками. Супруга правителя не имела права занимать это кресло даже в
отсутствии мужа.
______________________________________________________________
Лицо малышки - сплошная обида. Вот-вот разревется. Когда радость
внезапно перегорает, становясь грязной золой, трудно придумать боль горячее.
Однако заплакать (по крайней мере, на виду у всех) она не успевает. Слуги
расторопны, и боковая дверца захлопывается с виноватым лязгом.
Мне кажется, я слышу отдаленный плач. Струйка пота затекает под веко,
обжигая. Все. Представление окончено. Тихо склоняюсь к глашатаю:
- Это и есть Ифигения?
Дочери Агамемнона и Клитемнестры должно быть года два. Не больше. Но
после знакомства с Не-Вскормленным-Грудью я разучился удивляться. Каков
жених, такова невеста!
- Нет. Я ее впервые вижу.
Даже так? Выступаю вперед:
- Мы ждем, богоравная. Надеюсь, твоему царственному супругу не
придется самому являться в Микены за дочерью. Ванакт был бы весьма
раздосадован, случись ему, бросив войска, спешить сюда...
Задохнулась от возмущения. Побагровела - под белилами видно. Уж
больно напоказ возмущается. И щеголь-красавчик на меня волком смотрит. Эй,
уважаемые: что у вас за девочки по дворцовому мегарону, как по родному дому,
шныряют?! И, главное - чьи девочки? Ох, досадовать ванакту, заявись он
домой невпопад...
Плохо стреляешь, Одиссей. Мажешь. Девочке-то лет пять-шесть. Может,
дочь местного дамата? Нет, даматыши - они скромные, тише воды.
- ...волю своего супруга. Ифигения поедет с вами. Ждите - я прикажу
слугам собрать ее в дорогу.
Киваю в ответ. Заберем, кого дадут - и обратно, в Авлиду. Не ждут дома
хозяина, не ждут и боятся. Чует сердце: пока мы лже-Трою брали, ванакт
микенский Минотавром сделался.
Берегись, троянцы - забодаю!
* * *
- Богоравная Ифигения, дочь ванакта Агамемнона!
Это не Талфибий объявил. Другой глашатай. Вроде, и громко, и
торжественно, а все ж - не то. Понятно теперь, отчего Талфибия "покровителем
ахейских глашатаев" зовут. Ну что ж, давно пора - ждем тут, ждем...
Обернулся я ко входу.
Увидел.
...маленькая женщина, вся в голубом, золото волос на плечи льется. И тут
меня ударило. Наотмашь. Ослеп я, оглох; умер. Стою мертвый. Беспамятный.
Лет триста мне, не меньше. Руки ходуном ходят; поджилки трясутся, в глазах -
толченый хрусталь. Не вижу я Елены. Женихи в сто глоток: "А-а-а-ах!" - а у
меня дыханье сперло.
- Радуйся, прекрасная! - издали, сквозь туман, сквозь боль и память. -
Нас послал твой отец, ванакт...
Тень маленькой женщины сперва на ступенях лежала, складками -
поднялась. За Еленой встала. Женщина маленькая, тень большая. Женщина
светлая, тень темная. Хуже моего эфиопа. Старуха. Крылья за спиной кожистые,
злые...
Очнулся.
Стою, головой мотаю, будто по темечку приложили.
А она уже рядом совсем. Резь в глазах унялась, попустила. Взглянул. Нет,
не Елена, конечно. Но похожа! Гарпии меня раздери, как похожа! Золото кудрей
собрано на затылке в сетку с жемчугом... пояс аграфом схвачен, тоже золотым,
под цвет волос: бабочка с синей эмалью. У Елены, помню, тоже бабочка...
Стою, моргаю - а губы мои с языком за хозяина отдуваются:
- Радуйся, прекрасная! Я - Одиссей, сын Лаэрта.
- Ой, Одиссейчик! - в ладоши захлопала, брызнула смехом. - А ты правда
самый хитренький?!
Нет, не Елена. И улыбка другая. И голос писклявый. Откуда у микенского
зазнайки дочка на выданьи? Ни в мать, ни в отца... Самому-то Агамемнону
двадцать пять сравнялось!
В девять лет отличился?!
- ...ой, а я уже все знаю! все-все! Папочка хочет обручить меня с
Лигерончиком! А ты его видел, Лигерончика моего? Какой он? Красивый?
Ага, киваю. Красивый.
* * *
Мамаша богоравная даже проститься с дочкой не вышла. Усадили мы
деточку нашу в колесницу, Талфибий править взялся. Это он молодец: я, во-
первых, басилей, а во-вторых, колесничий с меня... И в-третьих, очень уж
хотелось поболтать с лже-Еленой. А с вожжами в руках только на дороге
колдобины выискивать.
Насчет поболтать все в лучшем виде оказалось. То ли дома ей рот
затыкали, то ли еще что, но щебетала без умолку. Вопросы градом. Я отвечать, а
она до конца не дослушает - и ну опять расспрашивать. Или о своем трещать.
Скучать дорогой не пришлось.
Мне эти дни вечностью показались. Пустой такой вечностью, трескучей.
Ах, Лигерончик - великий герой?! Ах, самый сильный? самый ловкий?
самый-самый?! Поддакиваю: самый-рассамый. Самее некуда. Ой, как это
папочка здорово придумал! Ой, хочу замуж, прямо из пеплоса выпрыгиваю! А
почему - помолвка? Почему не сразу свадьба? Да-а, гадкие, вы ведь еще когда-
а-а из-под Трои вернетесь... А мне сидеть-куковать! А вы меня с собой
возьмите! Мы с Лигерончиком среди бурной битвы возьмем, да и поженимся!
ой, прелестно! Заодно и мамочку увижу, как Трою возьмете. Вы ее освободите,
она мне на свадьбу колечко подарит, и бусики...
Приехали!
- Как это: мамочку? Как это: освободите?! Твоя мать в Микенах царствует,
зачем нам ее освобождать?!
А у самого красавчик-щеголь из головы нейдет. Тайный захват власти?
Почему тогда госпожа ванактисса знака не подала?!
- А-а, - беззаботный взмах изящной ручки мигом разрушает мои
опасения. - Клитемнестрочка-душенька - это моя приемная мамочка. И
папочка у меня приемный. Мой настоящий папочка со скалы упал. Его
Тезейчиком звали, моего настоящего папочку. Он еще буку рогатенького убил,
да я забыла, кого именно. Этот рогатенький деток кушал. А мамочка живая,
только ее вечно крадут! Отвернешься - раз, и нету!
Наш возница чуть вожжи не выпустил. Раскатилось над дорогой, по-
глашатайски:
- Боги! Так ты... дочь Тезея-Афинянина и Елены?!
Выходит, и от него скрывали?
- Ну да! - девица удивленно захлопала ресницами. - Я думала,
Одиссейчик, раз ты самый хитренький, ты все-все на свете знаешь... Мой
родной папочка мою родную мамочку тоже похитил. Потом дяденьки-
Диоскурики заругались, драться стали... Отобрали мамочку обратно. А позже я
родилась.
На миг почудилось: за спиной глупышки Ифигении встает с земли
беспощадная черная тень. Простирает крылья: кожистые, злые. Где-то далеко -
надрывный детский крик. Кыш, проклятая! Сгинь! Сколько же тебе лет на
самом деле, щебетунья-златовласка? Двадцать пять? Тридцать? Когда Тезей
похищал Елену?.. Нет, не вспомню. Мы едем по смутной дороге, столбы из
тумана дразнятся, маяча вдоль обочин - а за нами на драконьей упряжке,
распугивая вереницу теней, замыкая кольцо, мчится из прошлого в настоящее
спартанская бойня. Небывшая - желая быть. Лучше поздно, чем никогда.
Ответь мне, внучка Возмездия: может, я просто мнителен?
...мы ехали по смутной дороге...
* * *
Тихонько смеюсь на ночной террасе. Сонмище мужчин, мы были слепы и
наивны, подобно юной девице, попавшейся в чаще лихому сатиру. Глядя на
растущий живот, она бормочет в ответ на упреки матушки: "Обойдется...
сквозняком надуло!.. съела гнилую смокву - пучит!.."
Бормотали и мы.
"Как это вас угораздило промахнуться мимо Трои?" - спрашивали меня.
"Заблудились!" - зло огрызался я, не замечая, не зная и не задумываясь: откуда
берется стоголосое эхо? Вскоре многие уверенно пересказывали друг дружке:
"Заблудились! ты понимаешь, брат: бывает..." - а какой-нибудь сволочной аэд
уже скрипел стилосом, врезая не царапинами в воск! клеймом на века: "Не зная
морского пути в Трою, воины пристали к берегам Мисии и опустошили ее..."
"Как опустошили? - терзали меня докучные. - Союзников?!" "А кого ж еще,
если не союзников? - шутка получалась мало смешной, но на смешную не
хватало сил. - Врагов, парни, опустошать хлопотно. И потом, смотришь: ну
вылитый троянец! Смотришь, рубишь, грабишь - троянец и троянец!
Оглянешься: мисиец!.. а извиняться поздно - опустошил!"
Аэд-невидимка! Ангел мой, ты дописываешь, да?! - "...и опустошили ее,
приняв за Трою." Кто из нас больше преуспел в помрачении умов? Кто из нас
больше виноват: ты или я?! "Я!" - издевательским приговором откликается эхо.
Сонмище мужчин, мы были слепы и наивны, как однажды были слепы и
наивны Глубокоуважаемые (тогда еще не очень уважаемые и не столь
глубоко...), затевая большую войну, путаясь, промахиваясь и опустошая -
чтобы в будущем промахи с ошибками нарекли подвигами и едва ли не
сотворением мира. Живот рос, приближая время разрешения от тягости;
корабль обрастал ракушками, приближая время стоянки на берегу. "Тебе наряд
к лицу," - сказал слепой слепцу...
И змеи ползли с алтарей.
Антистрофа-II
Но нас не помчат паруса на Итаку*...
______________________________________________________________
* Но нас не помчат паруса на Итаку -
В наш век на Итаку везут по этапу...
А. Галич
______________________________________________________________
Человек бежал издалека. Была в его беге какая-то несообразность, но
определиться не получалось: бегун поминутно скрывался за утесами, чтобы
вскоре вынырнуть и припустить дальше по каменистой тропе.
Скоро встретимся, тогда и разберемся.
По левую руку курились дымки. Сизые, облизывали небо: вдруг
просветлеет? Вкусно тянуло жареным луком. Здесь, на южной окраине лагеря,
растянутого на многие стадии, обосновались триккийцы, а эти без лука дня не
проживут. Утверждают, что от ста болячек. Ладно, пусть их... лишь бы морду в
сторону воротили. Доберемся до микенской стоянки, сдадим златовласку отцу
нашему Агамемнону с рук на руки - то-то радости! Насмерть, небось, отчима
заговорит, вот и не придется плыть воевать.
Все польза.
Бегун неожиданно вывернулся совсем рядом: из-за приземистой скалы,
похожей на черепаху.
- Ой, какой хорошенький! - это златовласка.
- Лигерон! - ахнул Одиссей, признав.
Малыш Лигерон был обнажен, если не считать повязки на чреслах. Да,
теперь уж точно не считать, потому что свалилась. А малышу нипочем:
подбежал, остановился. Дыхание ровное, размеренное. Пламя кудрей по
плечам: даже не вспотел. Словно мгновеньем раньше выйдя из шатра, с хрустом
потянулся - затрещали молодые косточки...
- Дядя Одиссей! дядя Одиссей - это она?!
Не скрываясь, заржали в двадцать глоток свинопасы. По-мужски, одобряя.
Неймется парню. Вон, даже видно: до чего неймется. Жениховское дело святое.
Дядя Одиссей, и тот понимает: святое. Иначе б на привале!.. ох, этот дядя
Одиссей, он у нас рыжей рыжего, жениха женихастей...
- Она, малыш.
- Моя?!
Ну как тут не улыбнуться?
- Твоя, твоя... Ты чего вперед побежал? Женихам положено в нарядах, со
свитой...
Не дослушал. Перебил, глядя исподлобья:
- Дядя Одиссей... а ты ее мне привез?!
- Тебе, тебе. Кому ж еще, если не тебе?
Влажный Лигеронов взгляд полыхнул благодарностью. И еще: темным,
смоляным облегчением. Лишь сейчас Одиссей ощутил с опозданием: ответь он
по-другому, отшутись или уклонись от прямого согласия - малыш бросился бы
на них. Как есть, голый, безоружный - против всех.
Быть беде.
Откуда? почему?! - а дитя издалека всхлипывает: быть...
- Взаправду мне? Не Носачу?!
Носачом малыш с самого начала звал Агамемнона. За глаза, а случалось,
что и в глаза. На совете, например, с удовольствием вертя в руках жезл, дающий
право слова. Микенский ванакт морщился, но прощал. Считал ниже себя
гневаться на обиженного умишком. Только и платил, что всегда именовал
малыша Ахиллом, забывая имя "Лигерон" - Не-Вскормленный-Грудью
терпеть не мог своего прозвища, мигом закипая.
Сошлись вода с огнем...
- Лигерончик! миленький мой! - вмешалась Ифигения, спрыгивая
наземь трепетной ланью. Ничуть не стесняясь, подошла близко-близко; обожгла
вопросом:
- Пошли к тебе, ладно?! В шатер?
Аж жарко всем стало. Дочь Елены Прекрасной и сын Фетиды Глубинной.
Вот они, оба: серебряная кровь.
- Стой! стой, дурак! куда?!
Вскинул Лигерон златовласку на плечо: моя!
Грянул окрест боевым кличем: моя! никому!
И только пыль взвилась из-под босых ног.
...люди так не бегают. Молнию вслед - отстанет.
А за триккийским лагерем, на подъездах к эонянам - налетели, завертели.
Окружили. Свинопасы вокруг колесницы сломя голову кинулись. Встала живая
стена, копья наперевес: брось шалить, дуроломы! Пылища столбом, будто толпа
Лигеронов разбегалась; копыта, гривы, плащи меховые. Отовсюду: "Кур-р-р!"
Ну, раз "Кур-р-р!", раз плащи по жаре, значит, все в порядке.
- Опустите копья! Я кому сказал! Свои!
И рядом, глашатайским праздничком:
- Радуйся, Диомед, сын Тидея!
Куреты-верховые (сотни полторы, не меньше!) смешались. В ушах
ковыряются. Назад сдали, вертятся в седлах. Один вместо "назад" - вперед. С
седла птицей:
- Где она?!
И едва ли не за грудки норовит.
Слез я с колесницы. Вплотную подошел: как невеста к жениху. Да в шатер
проситься раздумал: злой он, Диомед. Неласковый. Как в Микены за девкой
ехать, так куретов шиш допросишься. А как из Микен с девкой встречать, так
целым войском скачет.
- А пожелать мне радоваться? - спрашиваю.
Он желваки по скулам пустил. Каменные.
- Радуйся, - так врагу скорой тризны желают. - Я спрашиваю: где она?!
Он спрашивает, значит. Хотел я в ответ спросить: ты за что на меня
взъелся, синеглазый? Вместо этого другое сложилось:
- Кто - она? Колесница? Вот стоит, целехонька. Хочешь, подарю?
Зря, конечно. Диомед и вовсе взвился:
- Ты... ты!..
- Ну, я, - отвечаю. - Вы тут что, белены объелись? Меня за троянскую
стену приняли? штурмовать охота?! Сперва Лигерончик за невестой нагишом
метется, потом ты, Тидид, как ужаленный...
- Он ее забрал? забрал, да?!
- Ну, забрал. Ты ж его знаешь, оглашенного! - ведь не силой отбивать?
- Силой! силой! Проклятье! Ах ты, рыжий Любимчик!..
А теперь он - зря. Какой из меня Любимчик? чей Любимчик?! Сам себе
удивляюсь: с чего б обижаться? - нет, обиделся. Словно подменили нас. Были
друзья, а сейчас грызться станем. Серебро в крови продавать, барыш делить
поровну. И куреты нахохлились в седлах, "Кур-р-р..." хрипят; и свинопасы мои
дорогие теснее сбились, хмурятся искоса.
Обошлось. Полоснул он меня глазищами: наискосок. Сплюнул под ноги.
Выругался - и обратно в седло. Да не по тропе, а вдоль берега...
Брызнула галька из-под копыт.
Обернулся я к Талфибию. Плечами пожал. Встречают нас, дескать, с
любовью и почетом. Еще стадию проедем - Золотые Щиты явятся, гвардейцы
Атридовы. Вовсе сандалиями затопчут. Зачем куда-то плыть? - назначим
Авлиду Троей, глаза себе повыкалываем, устроим вслепую потешные битвы.
Кто кого? - все всех.
Глашатай орлиным носом шмыгнул по-детски. Тряхнул вожжами. А я
пешочком побрел, от тоски. За эонийским станом и набрел. Точно, Золотые
Щиты. Издалека видно. И микенский ванакт во главе, со скипетром. Следом:
критские плащи, желтые с черным, колпаки аркадян, льняные хитоны
спартанцев... мечи, дротики, шлемы с гребнями. Навстречу гурьбой валят,
глотки дерут.
"Веселая свадьба выходит," - подумалось.
Всласть напляшемся.
* * *
...память ты, моя память! - струись в чашу черным молоком. Здравствуй,
прорицатель Калхант, внук Аполлонов. Отворачиваешься? Я очень прошу тебя:
поговори со мной... Мне нужна сейчас ясность твоих совиных глаз,
осмысленность узкого лица, изрезанного ножом не возраста - ясновиденья.
Сейчас я понимаю, каково тебе жить: зная заранее. Помнишь, ты первый
прыгнул к нам в колесницу. А я следом - пока не затоптали. Остальные даже
расспросить толком поленились: украл? жених невесту?! да какой он, к приапу,
жених?!
И с воплями двинули к стану мирмидонцев: где шатер Лигеронов?!
Мы оказались в ядре людского кома. Катясь с горы, обрастая новыми
крикунами, плыли "оком урагана" - временным затишьем в сердцевине бури.
Я дивился тебе, Калхант: обычно спокойный, ты плевался словами, будто хотел
оправдаться за прошлое молчание в шатре. Говори, я слушаю - вчера и
сегодня, я слушаю. Хотя ванакт запретил тебе посвящать рыжего итакийца в
тайну замысла. Наверное, на его месте я бы тоже запретил.
Меньше знаешь - легче едешь.
Авлида,
микенский лагерь
(Аргумент*)
______________________________________________________________
* Аргумент - краткий пересказ содержания (греч.).
______________________________________________________________
На рассвете воины взбунтовались. Cперва горячие афиняне, во всем
видящие умаление славы предков, за ними бедные, но гордые саламинцы
Аякса-Большого, куреты Заречья, гораздые драть глотку по поводу и без; а там
пошло полыхать. Зачинщиком мятежа, как ни странно, оказался мой
замечательный Эврилох - успев растрепать направо и налево о нашей поездке.
"Обручение?! - надрывалась разъяренная толпа у шатра микенского ванакта.
- За что кровь проливали?! По домам!" Конечно, большинство осталось у
палаток: чесать бока да отсыпаться впрок! - многие вообще из-за удаления не
расслышали дерзких призывов. Но даже двух тысяч буянов, в большинстве
своем мелких вождей с родичами, оказалось вполне достаточно. Озлобленные
неудачей первого похода, в смятении от темных чудес, видя вокруг себя
соратников, павших под стенами лже-Трои (рядом же! дротик под ребро!..),
чтобы вскоре живехонькими вернуться в Авлиду - для пожара хватило искры.
Вышел к людям Агамемнон - чуть камнями не закидали.
Но, по словам Калханта, случилось дивное: микенец вдруг воздел к небу
золотой скипетр, зарницы сорвались с драгоценного металла, и буяны
захлебнулись. Грозовая туча?! нет, просто ветер раздул косматый плащ на
плечах Атрида. Леденящий взгляд Медузы?! нет, просто лик-страшилище с
эгиды панциря оскалился в лица мятежников: это тишина? нет, я спрашиваю?!
...а вот это уже тишина.
Мертвая.
Ванакт сдвинул брови:
- И это лучшие из лучших?!
Вопрос заметался меж собравшимися. Вопрос и сам толком не знал, к кому
обращен, поэтому хватал за полы одежд всех подряд. "Вы слышите? внемлете?
с открытым сердцем?!" - лучшие из лучших стали исподтишка
переглядываться, чувствуя, как языки присохли к гортаням, но в сердце тлеет
огонек удовольствия: кто лучший, если не мы? кто?!
Того мы подвесим вверх ногами между небом и землей.
- Скорбь переполняет мое сердце, - продолжил вождь.
Минутой позже толпа ахнула. Восхищенная. Смиренная. Потрясенная
величием микенца: помолвка - всего лишь уловка, дабы не смущать семью
ванакта раньше времени. Ибо боги испытывают сердца человеков большим
испытанием: ради удачи похода Агамемнону велено принести на алтарь жизнь
единственной дочери.
- Вот алтарь! - скипетр размашисто указал на жертвенник, имевшийся в
каждом лагере; сверкнул новым пучком молний. - А дочь...
Слеза вовремя блеснула из-под насупленных бровей.
Быть кликам восторга, кипеть страстям, когда б не малыш Лигерон.
Прежде стоя в задних рядах, возле опоздавшего к началу бунта "дяди Диомеда",
Не-Вскормленный-Грудью просочился сквозь людскую массу, как кипяток -
сквозь поздний сугроб.
- Слово! - закричал малыш, от возбуждения растеряв все, что хотел
сказать.
- Ты просишь слова? - с отеческой лаской повернулся к нему
Агамемнон.
- Слово! слово ванакта!
И напоследок, уж совсем по-детски:
- Мое!!!
Как ни странно, большинство поняло гнев малыша. А кое-кто даже
разделил святое возмущение: обещал дочь в невесты герою - отдавай! Слово
ванакта! Последних поддержал Диомед, бешеный в своей ненависти к
человеческим жертвам. Зато многие куреты внезапно пошли наперекор
синеглазому: "Пусть режет! Дочку режет, да! Маму режет, да! Жену, да! Своя
семья, хочу - режу, да?!" Сторонников малыша было меньше, из числа тайно
мечтавших о возвращении домой, но вполне хватило для долгих
разбирательств... огнем пылал скипетр, тучей ярился плащ, тесней сжимались
кулаки.
И никто не обратил внимания, что Не-Вскормленный-Грудью успел
исчезнуть.
* * *
Знать бы еще, почему вдруг вспомнился папа? Словно живой: лысый,
плотный. Насмешливый. Не у кормила "Арго", в буре - призраком. Не на
борту одного из "вепрей", в Лиловом море - ужасом троянского флота. В саду,
у грядки. Весной. "А вот это, Одиссей, такая травка... называется "антропос*".
Сама чахлая, тоненькая, а корешок (видишь?!) длинный. Вот корешком и
цепляется. Топчут ее, топчут..." И мама рядом, на скамеечке. Плащ штопает.
А Пенелопы нет. Наверное, дома, с маленьким.
* * *
...Муравейник. Огромный муравейник, куда злой шутник ткнул горящей
веткой. Недаром говорят, что мирмидонцы** - превращенные Зевсом в людей
муравьи! Глухие шлемы с прорезями лоснятся, выпячиваются бронзой
нащечников-челюстей, увеличивая сходство. Но сейчас здесь далеко не одни
мирмидонцы. Решили не дожидаться Трои, Глубокоуважаемые? Муравьи из
одного жилища друг с другом не дерутся; зато люди...
Знать бы: почему мне все чаще, когда думаю о других людях, на ум
приходят - муравьи?!
______________________________________________________________
* Антропос - человек (греч.).
** Мирмекс - муравей (греч.).
______________________________________________________________
Звенят мечи, копья гулко ударяют в щиты, взлетает к равнодушным
небесам чей-то отчаянный вопль - чтобы упасть сбитой влет птицей.
Колесница останавливается, едва не наехав на труп с разрубленной головой. Мы
с Калхантом спешиваемся. Орел-глашатай спрыгнул еще раньше;
присоединился к своему господину. Мы на самую малость опередили их.
Отсюда, с пригорка, лагерь - как на ладони.
- Жертва! Жертва! - несется снизу.
А в ответ:
- Слово! Слово ванакта!
Похоже, малыша его люди не поддержали... зато поддержали не его люди.
Бурлить людскому морю. Лязгать бронзовым челюстям, скалиться клыкам
жал копейных. Диким пламенем полыхать на солнце (хотя - какое солнце?!
Гелиос за тучи спрятался, лика не кажет...). Травка "антропос" сама себя
корчует! Вскипает Кронов котел, сыплются в густой пар драгоценные жизни...
Скоро ль выкипим без остатка? Грядет ли амнистия?!
У шатра Лигерона схватка вспыхивает с особенной яростью. Часть
муравьев отшатывается, бежит прочь, теряя жуткое единство озверевшей толпы,
превращаясь в отдельных испуганных существ. Они только что видели, как
сражается он - Не-Вскормленный-Грудью, сын Пелея-Счастливчика и Фетиды
Глубинной. Как убивает, играя. Как плоть его расступается под лезвием, чтобы,
издеваясь, вновь сомкнуться, не оставив даже шрама. Впрочем, последнее могло
ускользнуть от бедняг: малыш сейчас в доспехе. Ясное дело: у всех взрослых
дядей панцири-шлемы, поножи-наручи - а у меня?! То, что морскому
оборотню броня лишь в тягость, его не заботит: герой без доспеха, что дом без
крыши! А я разве не герой?!
Болтают, ему по просьбе мамочки латы сам Зевс подарил...
Это еще не бойня. Так, преддверие - хотя первая жатва уже собрана
торопливыми жнецами. Вон они, поборники нерушимости слова и поборники
жертвы во искупление. Вместе, по собственной воле взошли на алтарь. Лежат
вповалку там, где застигла их смерть. А сторонники Лигерона перестраиваются
в боевой порядок, вперед выдвигают щитоносцев... Ага, это малыш
распоряжается. Ничего, вполне толково для трехлетки.
Еще бы: такая игра!.. дай только время!
Если Крон-Временщик заодно с Глубокоуважаемыми - время будет. А как
же иначе! сколько надо, столько и будет...
Сверху на лагерь валится подоспевшая толпа: Агамемнон со товарищи.
Ага, и Диомед здесь, и оба Аякса, и Нестор-хитрюга... Глядеть надо: затопчут!
Ф-фу, остановились. Шум, лязг, крики; что орут - не разобрать. Внизу тоже
орут. И глохнут, когда над столпотворением - громом Зевесовым, горным
обвалом! - призыв:
- Остановись, сын Пелея! Устами глашатая говорит с тобой Атрид
Агамемнон, ванакт богоравный. Дочь подвластна воле отца; смертный - воле
Олимпа. Смирись, прибереги гнев для врагов!
Мгновение над полем висит звенящая тишина. Или это после
глашатайского баса у меня в ушах звенит? Однако ответ Лигерона не заставляет
себя долго ждать:
- Слово ванакта! Ты обещал, Носач!
И неумолимым итогом:
- Мое!!!
Голос малыша срывается, "пускает петуха" - куда ему до Талфибия! - однако и Лигерона слышно всем.
Что за чудеса?!
Нет, не договорятся. Для малыша это - игра! И война, и обручение с
дочкой ванакта. А подлый Носач решил сыграть против правил! Поманил новой
игрушкой - обманул. Фигушки ему! Играть - так по-честному! мое!!! А
станет Носач дальше жадничать, малыш с удовольствием поиграет с большими
дядями в войну.
Какая ему, ребенку-убийце из пророчества, разница: ахейцы, троянцы?
Вот она, упряжка драконья. Примчалась из-под Спарты; вовремя поспела.
Вздыбились драконы над пропастью, глаза бешенством горят, а над ними - над
нами! - злые крылья Немезиды. Карающий бич Возмездия. На морском берегу,
вдалеке от вожделенной Трои; на продуваемом всеми ветрами клочке родной
земли под названием Авлида.
...И женщины вина, а не богов, что сгинут и герои, и вожди...
Пучком стрел я засел в каждом: я во всех, все во мне. Люди-муравьи, люди-
драконы, люди-игрушки... Люди, забывшие, что они просто - люди! Ведь это
же просто! так просто! Детский плач рвет небосвод в клочья. Вскипает адское
варево в Кроновом (Гадесовом? Ареевом? моем?!) котле; крышку вот-вот
сорвет, и кипяток выплеснется наружу, затопив чашу земли. Даже если я
останусь жив - моему Номосу не выдержать взрыва. Нет спасительных слов,
нет единения моря, песка и неба, любви, безумия и скуки; и предел гремит
набатным гонгом, больше похожим на хохот. Он повсюду, отрезая пути в
тишину. Некуда бежать, нечем успокоить заходящегося криком ребенка.
Впервые - нечем.
Лишь одно помогает удержаться на грани идущего трещинами
Мироздания, удержаться - и удержать его в себе, не дать развалиться
окончательно.
Я вернусь.
А раз так, мне должно быть куда возвращаться.
Ослепительная белизна вспыхивает внутри котла, и зрение на миг предает
меня. Знакомая резь под веками, звон в ушах, детский плач становится
нестерпимым.
Нет, не плач - смех!
Все-таки смех!
Но отчего же от этого смеха мне страшнее, чем от недавнего плача? Или я,
безумец, заново схожу с ума?
* * *
- ...не надо ссориться. Не надо драться. Слышишь, Лигерончик?
Слышишь, папочка? Я согласная! Приносите меня в жертву. Вот, я новый
пеплос надела, беленький, чистенький - богам понравится! Только сделайте
все красиво! Где жрецы? Почему не поют гимны? Да что ж вы на меня так
смотрите? Я согласная! Зовите жрецов...
* * *
Зрение возвращается неохотно, хозяином на пепелище родного дома.
Видно плохо. Потому что - слезы. Вам бы толченого хрусталя в глаза
сыпануть: зарыдали бы! Кровавыми слезами... Молчи, глупая! внучка
Возмездия, молчи! Ты сама не понимаешь, что говоришь! Боги, неужели она
всерьез? Неужели взбалмошная дура вот так, с улыбкой, готова уйти в царство
теней ради... ради чего? Чтобы мы сейчас не перерезали друг друга?! Чтобы
доплыли до Трои - резать других?! Не верю! Она просто не понимает...
Поздно. Драконы увидели возницу! Как тогда, в Спарте - Елену.
- Назад! Мое!!! - безумствует Не-Вскормленный-Грудью.
Шутники бросили в муравейник большеглазую стрекозу. Э-гей, мураши,
что делать будем? Добыча, говорите? А чья добыча?.. ведь вы не усатые твари,
вы - герои богоравные! То-то же, давайте, деритесь!
- Замолчи! - к малышу подлетает воин в иссеченном доспехе; кажется,
из недавних сторонников Лигерона. - Она сама! В жертву!..
- Мое!!!
Копье пробило воина насквозь; удар отшвырнул несчастного прямо на
лагерный алтарь, мгновенно окрасив камень свежей кровью.
* * *
- ...ну и зря, Лигерончик. Ты, наверное, не понял, да? Это меня надо в
жертву, а не его!.. Вот, смотри, какой пеплос! нравится?..
* * *
О боги, заберите отсюда эту дурищу! Куда угодно - в Киммерию, в
Гиперборею, на край света, к берегам седого Океана...
И сердце зашлось восторгом: вот оно! Есть выход! есть дорога в тишину.
Есть способ угомонить истерику ребенка там, у предела, оборвать дикий смех,
раздирающий мне уши хуже любого плача! Нам нужно чудо. Нам всем
необходимо чудо! Ведь сейчас чудеса стали обыденностью, мы видим их по сто
раз на дню, забывая изумляться; ну пожалуйста! - маленькое, крошечное,
пустяковое чудо: пусть Ифигения сгинет отсюда на веки вечные!..
Просьба? приказ?!
Шепот? внутри или вовне?!
Какая разница, если я кричу, кричу во всю глотку - и меня слышат! меня
слушают! мне верят! сотни душ подхватывают, делая своим, выстраданным:
- Сгинь! исчезни! На край света! В Гиперборею!.. к эфиопам! в
Киммерию!..
Раскрылись в беззвучном вопле: микенский ванакт, тайком проклиная свою
затею, побратимы-Аяксы, машет пухлыми ручками добряк-Паламед, вечно
притворяющийся стариком Нестор забыл о "кашле" и слабом горле, вспухли
жилы на лбу Диомеда...
И Номос раскрылся!
Впервые я увидел его целиком, со стороны - может быть, так видят
высоко парящие птицы, или Глубокоуважаемые из заоблачных высей эфира. Я
видел воды древнего Океана, омывающего края земной чаши, - и там, за этими
водами, не было ничего! Я видел причудливо изрезанные берега Большой
Земли, опухоль Пелопоннеса, зеленое пятнышко родной Итаки, троянский
берег, где ждал меня самый шустрый пергамский копейщик, - и дальше,
дальше: восток киммерийских степей, блаженные края эфиопов и
гиперборейцев, Край Заката, где начинается царство мертвой жизни...
Одиссей, сын Лаэрта - нас стало двое.
Всего лишь двое.
Один рыжий басилей вместе с остальными, разинув рот, смотрел, как
вокруг девушки в ослепительно-белом пеплосе сгущается темное облако; как,
заключив в себя внучку Немезиды, морок взмывает ввысь, к затянутому тучами
куполу небес, и стремительно уносится на восток.
А другой рыжий басилей тем временем наблюдал из горних высей, как
растерянно улыбающаяся Ифигения несется через простор Номоса,
перечеркивая его невиданной стрелой - и, лишь самую малость не дотянув до
пределов Океана, валится буквально на головы каким-то людям, собравшимся у
жертвенника в далекой Киммерии!
Нас было двое - стал один.
Авлида,
лагерь мирмидонцев
(Хор)
- Боги! Великие боги! Ее забрала Артемида!
- Афина!
- Зевс-Громовержец, отец благой, внемли с высот эфира...
- Лань! Лань на алтаре!
- Медведица!
- Жертва принята!!!
- Знамение!
И, итогом корифея:
- Вперед, на Трою!..
* * *
Может, кому-то и довелось лицезреть лань Артемиды на обагренном
кровью жертвеннике, с которого уже успели стащить убитого малышом воина.
Лань, медведицу, светлое копье Афины Паллады или одобрительный кивок
Громовержца...
Мне же открылось другое.
Большая, аспидно-черная змея с шипением сползла с алтаря. Оглянулась на
меня, дрожа раздвоенным жалом, и разом втянулась в какую-то щель.
Обернувшись, я встретился взглядом с Калхантом. Желтые искры на сером
фоне. Золото в грязи; волнение на дне бесстрастности. Долго, очень долго мы
молча смотрели в глаза друг другу; потом едва заметно кивнули. Нам явилось
одно и то же; жаль, я не прорицатель.
Я даже не герой.
ЭПОД
Итака.
Западный склон горы Этос; дворцовая терраса
(Сфрагида*)
_____________________________________________________________
* Сфрагида - часть кифаредического нома, где автор (исполнитель)
вместе с основной мыслью-рефреном обязательно называет свое имя.
_____________________________________________________________
...истекаю памятью.
Пурпур с серебром.
Раны заживают быстро. Чистые раны вообще заживают быстро:
стягиваются края, унимается кровотечение, прошедшее давно приникает к
прошедшему недавно, бывшее со мной - к услышанному между делом... Тени
жалобно скулят, прячась по углам. Они не хотят пить. Они не хотят вспоминать.
Встретить бы того шутника, кто придумал для них (для нас?!) эту вечную,
неутолимую жажду! - уж он бы у меня напился вдосталь...
Только одна тень всегда рядом.
Мой Старик.
Знаешь, вечный спутник, до рассвета мне надо успеть вернуться. Иначе
утром я выйду к ним: к утомленному годами отцу, жене со взрослым сыном, к
моим долготерпеливым соотечественикам - я выйду, они увидят меня такого,
какой я есть, и возвращение навсегда превратится в ложь.
Ложь под названием: "храм Одиссея Возвращающегося".
Ветер ловит светляков в кронах тополей. Взвизгивает, порезавшись острым
краем листа; дует на рану, и снова бросается в погоню. Зеленая звезда, берегись
- поймает. В бухте пенится вода, курчавясь от удовольствия. В Гроте Наяд
летают праздничные кольца, танцуя над призраками нагих дев. Ожидая
любящей стрелы - насквозь. Не лги, мой Старик, я же вижу: ты счастлив. Ты
знаешь что-то, чего я еще не знаю.
Всему свой срок.
Мне еще только плыть под Трою... мне еще...
* * *
Из Авлиды в числе первых эскадр отбыло чуть больше половины войск.
Под командованием мрачного Диомеда, хотя публично лавагетом был
провозглашен малыш Лигерон. Он был счастлив. Каверзный Носач решил
загладить вину; взамен пропавшей игрушки дал другую. Это по правилам. Вот:
скипетр лавагета, и приветственные клики воинов, и венок на кудрявой голове.
Все честно, играем дальше.
Сам микенский ванакт задержался на неделю. Собрать последние силы,
дождаться тех, кого время попутало не в пример остальным (ошалелые симейцы
с гиртонянами вернулись в Авлиду лишь назавтра после мятежа!).
- Дядя Одиссей, я теперь самый главный? - спросил меня малыш, когда
я уже готов был велеть поднимать якоря.
Он нахмурил лоб, став чудовищно похожим на рыжую девицу, каким я
видел его на пляже Скироса; и честно поправился:
- Ну, почти самый? Да?
- Да.
Лигерон просиял. Ударил меня по плечу от избытка чувств; забыв о титуле
лавагета, прошелся колесом - мои свинопасы с одобрением цокнули языками.
Никто из них не сумел бы повторить подвиг малыша, будучи в полном доспехе.
- Дядя Одиссей, мне надоело играть. Я устал. Я боюсь, что выиграю.
- Не бойся.
- Дядя Одиссей, здесь скучно. Это плохая игра. Можно, я поиграю во что-
нибудь другое?
- Поиграй в царя мертвецов...
Погода была изумительная. Добрый ветер, чистое море и никаких
знамений-видений. Любой из гребцов то и дело задирал голову, вглядывался и
многозначительно хмыкал. Тревоги с несчастьями остались позади, впереди
ждали троянские сокровища, вечная слава и заветная тысяча убитых врагов.
Даже мне передалось общее возбуждение. Я радовался, когда мы вовремя
миновали Скирос, когда в свой срок по левому борту возникли утесы Лемноса
- в сизой, голубиной дымке, на рубеже Фракийского моря; просто и тихо я
радовался, не сталкиваясь с буйным "Арго", не видя полета гарпий и
трагической смерти Тезея-Афинянина, опрокинутой из вчера в сегодня.
Мой Старик, тогда ты был хмур, сидя на кормовой полупалубе, а я
радовался. Сейчас ты радуешься, а я хмурюсь. Мы оба узнали вечную истину.
Сунули ее за щеку, словно мальчонка - красивый камешек, подобранный на
берегу. Надо уметь радоваться просто так, не заглядывая поминутно вперед и не
оборачиваясь через плечо. Иначе в чашу чистого вина щедро сыплется песок
предчувствий и глина надежд. Горечь и несбыточность вперемешку. Хлебнешь
- зайдешься кашлем. Лучше сначала выпить вино, а глину с песком насыпать
потом, в опустевшую чашу.
Ведь это же очень просто?
Первая стычка произошла на малом островке Тенедосе, у самых берегов
Троады. Скорее всего, сторожевая застава не успела удрать домой с вестью о
нашем приближении. Или не захотела удирать, ибо при виде ахейских парусов у
них взыграло сердце. Со скал градом посыпались камни и дротики, пришлось
высаживаться - не оставлять же за спиной эту заразу? Позже сказали:
тенедосцами комановал родной сын Аполлона. Скорее всего, так оно и было,
потому что Не-Вскормленный-Грудью безошибочно отыскал предводителя в
гуще рукопашной. И, не тратя времени на других защитников острова, всадил
меч ему в грудь.
Мне всегда казалось: у малыша чутье на серебро в чужой крови.
Он, помнится, был единственный, кто обрадовался очередной змее.
Заплясал, стал смеяться. В ладоши захлопал. А мы все молча глядели на алтарь,
еще не остывший от жертвы. Чешуйчатое тело свилось малым критским узлом
поверх освященного камня; откуда явилась змея, никто не успел заметить.
"Ужалила! ужалила!.." - не вынеся гнета тишины, завопил какой-то жирный
олизонец, жутким диссонансом наслоившись на хохот малыша. Позже этот
олизонец спрятался в скалах, угрожая пристрелить всякого, кто потащит его на
"проклятую войну".
- Люди боятся, - буркнул Диомед, проходя мимо. - Трусливая скотина
утверждает, будто у него - лук и стрелы Геракла. Кому охота подставлять
задницу под Лернейский яд?
- Никому, - согласился я. - А у него на самом деле Геракловы стрелы?
- Да вроде бы. Перед смертью подарил, что ли?.. за услугу.
- За какую услугу?
- Костер помог разжечь. Погребальный.
Руки чесались выволочь олизонца из укрытия. Но нас ждала Троя. Я
спрашивал многих: они ничего не помнили. Высадка на мисийском берегу,
который мы приняли за долину Скамандра, начисто выветрилась из памяти
большинства. А жаль. Потому что когда мы подошли к берегам Троады, все
случилось именно так, как я предчувствовал.
Как уже было однажды.
...высадка срывалась, под ливнем дротиков, под дождем камней, под
ослепительно-синим небом, похожим на чей-то взгляд, только я забыл в суете
- чей?.. "Дядя Диомед! - взвилось от эскадры мирмидонцев. - Дядя Диомед!
я! пусти меня!..", и почти сразу, медным приказом аргосского ванакта: "По
вождям! Бейте по вождям!" - кинув через голову перевязь колчана, я ринулся
наверх, в "воронье гнездо"...
Змеи на алтарях. Клубятся, плетут сети. Где хвост? где голова? не
разобрать...
...я раздавал стрелы легко и празднично, превращая крик в хор, а часть
кораблей уже затопила берег, и Протесилай-филакиец первым убил и первым
умер, когда копье лавагета Гектора Приамида вонзилось ему в бок, только это
не имело значения, ибо малыш Лигерон дорвался наконец до заветной игры...
Кипит вода в Кроновом котле. Варятся щедрые приношения. Где вода? где
дары? не разобрать...
..."Бей по вождям!" - мы били, вознесенные над людьми, и Тевкр
Теламонид соперничал со мной в меткости, а мне все казалось: мы стреляем,
стоя бок-о-бок в небесах, хотя мы находились на разных кораблях, и я видел,
когда нельзя было видеть, попадал, когда можно было лишь промахнуться, и
судорожно пытался понять, зная, что понимать - не для меня...
Вода в котле. Змеи на алтарях.
Мы под троянскими стенами.
Амнистия скоро кончится.
* * *
Есть места, куда страшно возвращаться. Родные, знакомые места -
страшно. До жути, до ледяного кома в животе. Но стократ страшней высадки
под Троей, прожитой дважды в мелочах, во всех подробностях, - возвращение
в лагерь мирмидонцев, за миг до исчезновения девушки в белом пеплосе. Ведь
тогда мне казалось, что есть еще один выход: простой, обыденный, лежащий на
поверхности - только протяни руку за иным чудом!
Я едва не протянул руку.
Чтобы взять лук.
...я, Одиссей, сын Лаэрта.
Я вернусь.
[............................................................]
|