Вот я и вернулся, мама. Я-таки доплыл до Итаки, странного и заветного острова сказочной были моего детства, давней полуреальной мечты из непонятной и грубой песни случайного странника, до острова моего отца. Нашел ли его я? не знаю.
В сущности, я ведь не столько хотел отыскать Одиссея, сколько его диковинный мир - без чудес, с одними богами, где хлеб растят на полях и мелют на мельницах прежде чем подают на стол, где глаза у зверей другие, чем у наших зверей, где люди ходят в доспехах и совершают подвиги, а женщины любят их только за это и за странные резкие песни, совсем не твои и не птичьи - песни силы и крови, соленого пота и мужества.
Помню, когда ты однажды застала меня в свинарнике - мне было двенадцать лет, и я впервые услышал от какого-то блудного ветра отголоски греческих песен, - ты очень рассердилась,
увидев, что я стою на коленях перед свиньею, вглядываюсь в ее кроваво-карие глазки и спрашиваю об отце. Ты даже покраснела от гнева - я в первый раз увидел, как наливаются розовым твои мраморные щеки и глаза расширяются широко и тоскливо-тоскливо, - и сказала: "Ступай-ка в дом. Они ничего не помнят, кроме своих помоев. Ничего, зато они счастливы."
Я ушел, но тебе не поверил. Сидя на скалах, смотрел в сине-зеленую даль и искал полосатый парус - ведь должен отец приплыть и показаться мне? Чайки кричали, и я не знал, что звучит в их крике - голод, свобода или воспоминанье о прошлом, когда они были людьми, храбрыми моряками, похожими на титанов. Но парус все не показывался, и до своего отъезда я представлял корабль чем-то очень обычным, живым и крылатым. Помнишь, как я удивился, когда в то яркое утро после долгой бессонной ночи и пустых уговоров ты со вздохом меня привела на берег и сказала, указав на лагуну: "Вот твой корабль. Я вырастила его из ветхой доски Арго, вырванной Синими Скалами," - он был совсем деревянный, хотя и умел говорить и слушался меня, как собака, и все-таки был не совсем настоящий... я даже не удивился, когда он потом исчез. Впрочем, другой корабль - такой, как был у отца, а потом у меня - не мог бы, конечно, проплыть со мною сквозь серый утес к феакам.
Царь меня принял ласково и печально, от него я узнал, что это из-за отца разгневанный морской бог отгородил их мир от остального света серым утесом. "Впрочем, - сказал царь, - я не жалею, так нам даже спокойнее. Тогда я уже боялся, что мы станем совсем людьми и начнем убивать друг друга, совершать ненужные подвиги и ценить тяжелое золото. Все обернулось к лучшему. Передай привет матери." Его дочь на меня смотрела зеленым прозрачным взором, словно пыталась что-то вспомнить, потом махнула рукою и убежала по берегу, и следы ее зализала волна. Я хотел расспросить об отце, но она отказалась слушать.
Я приплыл на остров киклопов, когда уже пришла осень,
и все жители были заняты на виноградниках и в винодельнях. Они возвращались к пещерам веселые, потные, из середины лба глаза весело сверкали, они угостили меня вином и накормили сыром, рассказали легенду о Великих Киклопах, ковавших небесные молнии и казненных безумным богом ни за что ни про что. Я спросил их об Одиссее. "Мы не знаем такого, - отвечали они, -
из-за моря к нам приплывал только великий бог - там его зовут Дионисом, а у нас его имя - Никто, он даровал нам вино и осенил благодатью нашего слепого пророка..." - но к нему меня не пустили, он был уже очень стар, и я успел уехать прежде, чем остальные принесли меня в жертву, как они все поступают с сыновьями своих богов.
Я приплыл к Калипсо - она-то отца еще помнила, сказала, что я не очень похож на него, однако тоже красивый мальчик, и пригласила остаться и погостить у нее; я отказался. "Ну да, конечно, - вздохнула она, - вы всегда уплываете, идиллия - это так скучно, уж я-то знаю..." Внезапно лицо ее исказилось, и она закричала: "Плыви, убирайся отсюда, щенок, знать тебя не хочу! Возвращайся обратно, на свой счастливый остров, ты не сын Одиссея - он был бесплоден, слышишь, он ничего не мог! Иначе бы не у Кирки, а у меня был бы сын, семеро сыновей!" Уплывая, я оглянулся: она неподвижно стояла на берегу, как дерево,
и плакала.
Я приплыл на развалины Трои - местные пастухи едва не убили меня, услышав мои расспросы, и сообщили мне, что Одиссей - это страшный, чудовищный медный колдун, ездивший в животе у деревянной лошади, и я ужасно расстроился - так это было знакомо,
так обычно-волшебно... Думаю, они лгали.
Я побывал в Египте. Местный оборотень Протей принял меня радушно, заколол на обед упитанного тюленя и рассказал о том, как он сражался с отцом
в виде змея, и льва, и огня, и текучей воды, и как отец его пересилил и перехитрил. "Мне не обидно, - сказал он, смеясь. - Он был умный и крепкий, но ни во что не умел превращаться. Мы потом помирились,и я устроил веселый пир и кормил их с Еленой, оба они обжоры". По его бороде струились капли нильской воды и расплывались лужицами на тюленьем жире, время от времени радужно переменяя цвет. Когда я уже уходил в море, Протей неожиданно вынырнул рядом с бортом и крикнул: "А все-таки, парень, ты чего-то напутал, его звали по-другому".
Я побывал в Колхиде, и кузина Медея выслушала меня с неподвижным лицом, темная и сухая, словно обугленный ствол; потом резко рассмеялась
и сказала: "Ты гонишься за призраком, Телегон. Одиссей - это миф или в лучшем случае неудачник, не постыдившийся приписать себе чужие подвиги; впрочем, все греки - мерзавцы". Я не поверил ей, в тот раз, а потом поверил, а теперь уже снова не верю.
Тот мир - совсем не такой, как я думал; я не нашел медных героев, и медного неба, и виноцветного моря, хотя и море и небо там правда совсем другие,
не синие, как у нас, а густые и серо-зеленые. Из бравших Трою почти никого не осталось в живых, из троянцев один еще жив - я прослышал о мореходе, который плыл из Пергама и где-то в Африке бросил царицу, тоскующую о нем, и решил, что это отец; к сожалению, оказалось, что это другой человек, но царица уже умерла, и я все равно едва ли его отыскал бы.
В Италии я попал к старику Диомеду - он еще помнил отца и очень его не любил, говорил о нем только дурное и прежде всего отрицал, что мой отец был героем, а не дипломатом. Огромный, прямой, как сосна, корявый и лысый, он путал Трою и Фивы, которые тоже когда-то разорил (и на месте Фив до сих пор ровное место, я видел), путал все подвиги, и все-таки первым из всех, кого я встретил в том мире, говорил, как герои из песен
и, кажется, правда был им. На прощанье он обнял меня, подарил старинный клинок и глухо сказал: "Паренек, если найдешь отца, хотя он, наверное, тоже не слишком любит меня, передай привет... и скажи: когда я вспоминаю Трою, то не битвы, и не пожар, и не осадную скуку,
а как мы с ним стояли вдвоем, со статуей на руках, а перед нами стояла Елена... Я мог тогда стать предателем, если бы твой отец не увел меня. И хотя я почти ненавидел его, даже хотел убить, но пусть он знает: за это я ему благодарен. Иногда бывает полезно, когда человек настолько не умеет любить, как он". Большой и бурый, как башня, он смотрел на меня сверху вниз, словно что-то желая добавить и не находя нужных слов - у него вообще со словами было неважно - потом вдруг махнул рукою, повернулся и ушел в дом.
Я побывал в Афинах и Микенах, в Коринфе и в Спарте. Царь Орест был занят какими-то государственными делами, и ему было недосуг - он правит почти всей Элладой, и очень жестко правит, словно бы вымещая на ней какое-то горе, а пахари на полях Аргоса и рыбаки на Коринфском заливе вспоминают о добрых временах Эгисфа, Пелопа и прочих древних царей. Об Одиссее они уже ничего не знают - говорят, был приказ царя позабыть о нем, и даже остров Итаку успели переименовать, потому что царь не хотел иметь у своих границ или в своих границах остров, где ждут второго пришествия мудреца. Может быть, это и ложь, но Итаку найти очень сложно. Впрочем, всем не до Итаки - ожидают варваров с севера, зарывают деньги, точат клинки или бегут подальше - в Египте и Финикии резко выросла численность населения за счет приезжих.
В Спарте я разыскал Елену - это старуха, дряхлая, в парике и румянах, очень усталая и уже почти все позабывшая: "Одиссей... - говорила она, шамкая сухими губами, - кто такой Одиссей? Жених? ну, их было так много... Брал Трою? Я отдавала ему статую? может быть... хотя нет, я тогда жила в Египте, так всюду написано". Так правда всюду написано. В Спарте запрещено упоминать о том, что Троянский поход не был цивилизаторским продвижением в страну варваров, и поэтому большинство считает, что это была просто царская свара из-за черноморских проливов и завышенных цен на зерно. Там вообще говорят о ценах гораздо больше, чем о героях и подвигах, даже больше, чем о богах. И никто не помнит отца,
это - вчерашний день, а, как говорят их ораторы, нужно жить сегодняшним днем и готовиться к завтрашнему - или стать рабами дорян (это кочевники с севера, их вождь утверждает, что приходится внуком Гераклу, а кроме Геракла героев не было никогда. С ним было очень скучно).
Однажды, переправляясь на какой-то очередной остров, глядя, как смуглые спины гребцов разгибаются и сгибаются под рабочую песню и резкий посвист бича,
слизывая соленые брызги с обветревших губ и щуря глаза от солнца - там оно ярче и жестче, - я упомянул об отце, и черный моряк, со свалявшейся жесткой седой бородою и помешанными глазами поглядел на меня из-под густых бровей и сказал: "Я помню его. Он казнил моего сына,
подло оклеветав". - "Зачем?" - спросил я. "Из зависти, - хмуро и как-то почти равнодушно ответил старик. - Они оба были умны, но мой сын был умен по-новому и когда-то заставил Одиссея стать полугероем, а тому очень не хотелось. Он оговорил сына, подделал документы, и Паламеда казнили. И все-таки своего Одиссей не добился: этот мир стал таким, каким ожидал мой сын. Ты напрасно ищешь героев, их уже не осталось. Никто в этом не виноват, просто кончилось время легенд и началась история - я-то уж это вижу, я знал еще Сизифа и встречался с Хироном.А теперь не осталось Хиронов, Гераклов, Тесеев, даже Ахиллов нету, нет даже Одиссеев. И иногда я рад, что мой сын не дожил до этого - так неприятно видеть свои пророчества сбывшимися..." Он спокойно смотрел на солнце, этот нелепый старик из нелепого мира, и его руки были руками древнего воина и великого морехода. "А ты разве не герой?" - несмело спросил я его. Он даже не усмехнулся, только пожал плечами: "Нету больше героев.
А я никогда им и не был - я так... потому и выжил, потому и дожил до этой мерзости, пережив свое время". На обратном пути я хотел увидеться с ним, но он куда-то пропал, утонул, или умер, или сделался морским полубогом, не все ли равно?
Вот ему я поверил. И мне еще больше захотелось пусть не найти,
так создать мир героев и песен. Таких еще было достаточно, голодающих по былому, не прижившихся в новом мире, ищущих своей Трои и своих Минотавров, да, их было достаточно
на команду одного судна. И мы подняли черный парус - ты не поверишь, мать, но мы, опоздавшие сделаться героями, стали пиратами. Это было сначала похоже - потопленные корабли казались нам судами древнего Миноса; полыхающие деревни на выжженных берегах отбрасывали на наши загоревшие лица точно такие отблески, как когда-то троянский пожар на лицо моего отца,
и выли рыбачки-Гекубы, и сельские кузнецы были сильны, как Гектор, - до тех пор, пока нам удавалось в этом себя убедить.
Да, это была игра, кровавая и жестокая, как все игры того мира, мы играли в великих витязей, как переростки-дети, и мы не спрашивали, почем в такой-то округе хлеб и насколько почетен брак с дочкой соседа-помещика - мы брали хлеб, брали женщин и платили своею кровью, и она была настоящей. Я потом попрошу тебя посмотреть мою ногу - ее задело копье, разрезало мышцу, и колено плохо сгибается, а там ведь никто не умеет лечить наложением рук, я и сам разучился, позабыл, как все это делается - потому что мои герои тоже этого не умели. Много мне здесь придется вспомнить - ведь там я себе запрещал творить чудеса,
и отвык. Ты будешь смеяться, но даже огонь теперь я едва ли сумею развести, как бывало, взглядом, потому что в том сказочном мире это совсем не принято, а я так старался быть сыном своего отца... быть своим если не для древних воителей, которых я не застал, то для их полудиких потомков. Как ни странно, меня немного любили и очень боялись - может быть, потому, что я лучше всех умел верить в нашу игру... Да, глупо, конечно, я все понимаю,
но все равно не жалею.
Мы высадились на берег скалистого островка, нищего и убогого.
Тощие козы косились на нас фиолетовыми глазами, насмешливыми и влажными. Вокруг усадьбы не было даже тына, и мой приятель с усмешкой вздохнул, потерев щетину на подбородке: "Да, это вам не Троя", - и, охнув, завалился на правый бок, а в левом дрожала стрела. Два десятка крестьян с дрекольем и несколько стариков в тусклых помятых касках двигались от усадьбы,
двое с луками. Я поднял копье - то, тобою дареное, с ядовитым шипом, - и метнул его в самого меткого. Он упал, остальные бросились наутек, мои ребята за ними. Стрелок лежал на песке, тощий, коротконогий, рыжеватая синева топорщилась вокруг лысины. Ногой я перевернул его -
он был слеп, и мне стало жутко. Сухая рука ощупала рану, копье: "Скат, - шепнул он, - шип ядовитого ската, боги очень удачно выбрали из тех двух предсказаний: все-таки смерть от моря, а не от сына". Он тяжело дышал - до смерти оставались минуты, скорчились ноги, на поджарых ляжках белели старые шрамы, а беззубый рот ухмылялся. По годам он мог быть под Троей, и я спросил: "Старик, не знавал ли ты Одиссея? Может, хоть слышал о нем?" Тот поднял седую бровь и прохрипел: "Зачем тебе?" - Сам не пойму, почему, я сказал ему правду. Он молчал - я решил, что он умер, но внезапно он сел и выдохнул, сплюнув кровью: "Тебя обманули, парень, возвращайся домой. Был такой Одиссей, порядочный сукин сын,
но он умер. Плыви домой и дай людям о нем забыть, потому что он сам так хотел перед смертью." - "А как он умер?" - спросил я; старик уже осел на песок, дрожа, губы его шевельнулись: "Умер, как надо - от моря", - дернулся и затих. И я поверил ему, собрал ребят и отчалил. "Нищий остров эта Итака, - проворчал мой рулевой, - не стоило и высаживаться".
Вот я и вернулся, мама. Спутники разбрелись по портам пропивать добычу - им надоела игра, кое-кто утонул, кое-кого повесили, мой кормчий торгует маслом. Капитанскую долю добычи я отдал слепому певцу, чтобы он все же придумал что-нибудь про отца - он обещал постараться. Теперь я останусь здесь, с тобою. Наверное, навсегда,
потому что на нашем острове навсегда еще может быть, а я не хочу больше видеть, как кончается время.
|
