МИФЫ ДРЕВНЕЙ ГРЕЦИИ

1.

В родной Коринф из дали италийской
     Галера шла с инжиром и вином
В ночи растаял очерк сицилийский,
     А юный грек, о чем-то об одном
Мечтавший с отрешенностью во взоре,
Глядел вперед, где вал вставал
        где бушевало море.

Когда ж заря легла на грань копья,
     Прошило небо золотою нитью,
И встал рассвет, канатами скрипя,
     И лоцман поворот придал событью,
И дул норд-вест им слева день-деньской;
Вели с тоской в толпе людской
        речитатив морской;

И шли, и шли, и вот настало время,
     И родину увидел юный грек;
Оливковым венком украсил темя,
     И пену отряхнул с бессонных век,
И, умащен, на долгожданный роздых
В тунике заспешил на брег,
        В сандальях медногвоздых,

В хламиде, что впитала рыбий жир
     И что купил он прежде, теша взоры,
У сиракузца - сколь измыслил Тир
     Ее великолепные узоры!
И путь спросил, и удалился в тень
Серебряных дерев; когда ж труждающийся день

Пурпурных туч распутал паутину,
     Он в храм вошел, стоявший на холме;
Молился жрец, и он, зайдя за спину,
     Увидел, затаившись в полутьме,
Как там заклали первенца ягненка
И как, робея, пастушок
        там соль посыпал тонко.

На жертвенное пламя, как он свой
     Пастуший посох посвятил Богине,
Чтоб жертвою живой и неживой
     От волчьей хватки охраниться ныне;
И девий хор запел, чистоголос,
И всяк во храме
        к альтарю свой добрый дар понес:

Сукно с изображением охоты,
     Сосуд с молочнопенною каймой,
Душистозлатокаплющие соты,
     Клеенку для борцов; кабан лесной,
Не избежавший жертвенной планиды,
Похищен был у девы, у ревнивой Артемиды,

И обречен Афине; также в храм
     Пришли с пятнистой шкурою богатой
Оленя, лишь недавно по горам
     Скакавшего; но - прокричал глашатай;
Все двинулись на выход; всяк был рад:
Он выполнил простой обет,
        что с детства мил и свят.

Светильники, тускнея, гасли в нише,
     И лишь один не гаснул, как рубин;
Звучала лира - тише, тише, тише:
     То удалялся к дому селянин;
И грозный стражник, служащий при храме,
Врата латунные закрыл могучими руками.

А юный грек стоял, едва дыша,
     И капель винных слышал он паденье;
Венки из роз трепал и вороша,
     Ночные бризы, словно в наважденье,
Блуждали меж колонн, когда луна
Всем серебром, каким тогда
        была полным-полна,

Пол мраморный кругом покрыла щедро;
     И вышел юноша из тайника,
И вскрыл он створы из резного кедра,
     И злой Грифон взглянул на смельчака
С огромнейшего шлема; враг шафранный
Метнул копье - огонь и гром -
        бросая вызов бранный.

Горгоны колыхнулась голова;
     Свинцовый взор попрал свои орбиты;
Зашевелились гады, как листва;
     Вскривились губы, ужасом повиты,
В бессильной страсти; ухнула сова,
От изумления в себя придя едва-едва.

Рыбарь пустынный с острова Итака,
     Когда он ставил сети на тунца,
Коней услышал грозную атаку,
     Дробящих вал без края, без конца,
И бурный шквал раздвинул шторы ночи;
Рыбарь молитву зашептал,
        терпеть не стало мочи.

Развратников разгульная орда
     Забыла беззаконные отрады:
Дианы крик им грезился тогда.
     Чернобородых стражников отряды
Рванулись торопливо ко щитам:
Враги мерещились во тьме
        им тут, и там, и там.

И вздрогнул храм; и мраморные страхи
     Вошли в двенадцать мраморных богов;
И Посейдон в неистовом размахе
     Воздел трезубец к зыби облаков;
На фризе ржали каменные кони;
Мир оглашал и оглушал растущий шум погони.

Но ждал герой у роковой черты,
     Что боги призовут его к ответу
За мрамор беспощадной чистоты,
     За девственность безжалостную эту;
Лишь Илиона царственный пастух
Когда-то зрелищем таким поработил свой дух.

И вдруг на фризе стихнула квадрига;
     Как видно, рано было умирать;
И он сорвал одежду, словно иго,
     Убрал с чела каштановую прядь;
Кто выдержит любовной пытки пламя?
Он близко-близко подошел - и дерзкими руками

Доспехи отстегнул ей, снял хитон,
     И обнажил нетронутые груди,
И пеплос развязал; увидел он,
     Чего еще не видывали люди:
То были бедра снежной белизны,
Что явь мужскую бередят и будоражат сны.

Кто не грешил в любовной лихорадке,
     Тому читать все это смысла нет;
Тому мои мелодии несладки,
     И для того я просто не поэт;
Безгрешные, мы с вами незнакомцы;
Рассказ продолжу лишь для вас, -
        О, Эроса питомцы!

Он по скульптуре взором не блуждал
     Он вперил очи в узкое пространство;
Он голод свой навек предупреждал;
     Мутило от фантазий, как от пьянства;
Он целова богиню, целовал;
Он для желаний и страстей границ не признавал;

Свиданье было необыкновенно;
     С отвагою касался он всего,
Что прежде было неприкосновенно,
     Заветно и запретно для него.
Он к грудям полированным, холодным
Живое сердце прижимал с его теплом природным.

Казалось, нумидийцы без числа
     Метали копья в мозг разгоряченный;
Любовь, как струны, нервы напрягла;
     Любовь терзала мукой утонченной;
Он, увлеченный, жаждал новых мук,
Однако, жаворонка трель оборвала их вдруг.

Не видевшему острого прищура,
     С каким глядит светило в полутьму,
Встававшему безрадостно и хмуро
     С боготворимой плоти, - нет, ему,
Что ни спою, все песни будут всуе
О расставанье, о последнем долгом поцелуе.

Луна плыла в хрустальном ободке, -
     Для морехода грозная примета, -
Звезда текла в печальном далеке,
     Подрагивали крылышки рассвета,
Заря уже ходила по дворам,
Когда герой на утре дня покинул строгий храм.

Сбежал он быстро вниз по косогору;
     Пещеру Пана минул; храп сквозь сон
Раздался козлоногого в ту пору;
     Вскочил на холмик травянистый - он,
Оленем годовалым шаловливым
И в благолиственную сень
        направился к оливам.

Он побежал к знакомому ручью,
     Где он на чомг устраивал охоту,
Где часто сеть забрасывал свою,
     В которую форель несло с излету,
И, прибежав, прилег у камыша,
От сладостных своих тревог едва дыша.

В теченье вод, что место освежало,
     Он равнодушно руку опустил.
Дыханье утра щеки остужало,
     А юноша грустил, и не грустил,
И с непонятной, тайною улыбкой
Он вглядывался в глубину,
        в поток живой и зыбкий.

И в эти же рассветные часы
     В плетеный хлев побрел пастух косматый;
Поплыл в поля, где вызрели овсы,
     Кудрявый дым печной голубоватый;
Брехали псы; скотина шла гуртом
И величавый чистоуст копытила кругом.

Когда с утра веселыми ногами
     Вошли в траву лихие косари,
Когда заблеял агнец меж лугами,
     И коростель проснулся от зари,
Заметили героя дровосеки
И подивились красоте, невиданной вовеки.

"То Гилас, - молвил первый дровосек, -
     Беглец невольный; это он, прекрасен,
С Наядой делит ложе, и навек
     Забыл Геракла ныне". "Не согласен, -
Второй промолвил. - То Нарцисс, дружок:
Он сам себе любовница, и сам себе божок".

И подошли, и третий в удивленье
     Воскликнул: "Поохотился и спит,
Расставшийся со шкурою оленьей
     И шумной свитой женщин-Бассарид
Сам Дионис! Держитесь-ка подале:
Не любят боги смертных тех,
        что вьяве их видали".

И отступили с ужасом в душе,
     И объявили прочим: плохи шутки
С тем божеством, что нынче в камыше
     Так сладко почивает; и на сутки
Оставили в покое те места,
И не срубили топоры ни пальмы, ни куста;

Лишь паренька, голодного подпаска,
     В окрестности случайно занесло;
"Эй, кто-нибудь!" - покликал он с опаской,
     Но не было ответа, как назло;
И чуждый край походкой торопливой
Покинул он; -
        лишь на поляне ближней молчаливой

Вдруг появилась девушка одна,
     Не знавшая любовные секреты;
Мужские руки - свет и белизна -
     Мужская стать - не снится ли все это?
Его глаза - в них страсть и смех над ней,
Такой невинной, - и она
        ушла под сень теней.

А дальний град гудел под каждым кровом;
     Все ярче и пронзительней был смех
Детей здоровых в воздухе здоровом,
     Которые резвились без помех;
И стриженый валух повел овечек -
Динь-динь - напиться - динь-динь-динь -
        из чистых мшистых речек.

Зудел комар в плакучем ивняке;
     Трещал кузнечек - вот бездельник истый! -
И водяная крыса на реке
     Блестела шкуркой гладкой, маслянистой;
На ветку с ветки зяблик полетел;
И черепаха поползла в зыбучий свой предел.

Когда дрозды в затоне свиристели,
     И ветер нес над полем семена,
И косы в луговинах шелестели,
     Была команда лоцманом дана:
Пусть рулевой усилием минутным
Галеру к ветру приведет,
        чтоб стал противопутным.

Но юноша, причина всех тревог,
     Прелюбострастным пламенем палимый,
Что таинствами дерзко пренебрег,
     Завидя взор прямой, неумолимый,
От счастья вспыхнув, крикнул: "Я иду!"
И рухнул вниз, и в пене волн
        исчезнул, как в бреду.

Одной звезды лишился свод небесный;
     В кругу плеяд угас один танцор;
О, месть была воистину чудесной!
     Паллада понеслась во весь опор
В Афины; ей, богине оскорбленной,
Вослед журчали пузырьки:
        то умирал влюбленный.

Тряхнуло мачту; ухнула сова
     И догнала Воительницу махом;
Матросов лоцман упросил едва
     Поставить парус; рассказал со страхом
О призраке гигантском за кормой;
Галера ласточкой в предел влетела штормовой.

И, словом не обмолвясь о Хармиде,
     Чтоб не наделать, случаем, беды,
Явились к Симплегадам в лучшем виде
     И, вытащив галеру из воды,
Там, на ближайшей площади базарной,
Товар свой сбыли расписной
        коричневый гончарный.


II

Добряк Тритон понес его к земле;
     Сочувствуя его предсмертной муке,
Разгладили морщины на челе
     И разогнули сомкнутые руки
Ему русалки, плывшие с мольбой:
"Спой колыбельную ему, спой, зимородок, спой!"

Вблизи Афин старинных, легендарных
     Внезапный вал восстал из глубины,
И были фрески образов кошмарных
     В сгущеньях пены запечатлены;
И, словно конь, что мчит на свет хозяйский,
Хармида белогривый вал
        доставил в угол райский.

Там, где Колон равниной луговой
     Уходит к морю, кролики и фавны
Резвятся мирно; и пчелиный рой
     Туда летит с Гиметта - вот как славно
В краю благословенной тишины,
Где только крики пастушков играющих слышны.

И часто там глядит из лабиринта
     Ветвей, сучков, колючек и стволов
Охотник на красавца Гиацинта,
Что диск отполированный готов
Метнуть в пространство; красотой сраженный,
Охотник отступает в лес
        с улыбкою смущенной.

И мячик там бросают наутру
     В камышной балке юные Дриады;
И охраняет эту шумную игру
     Пан козлоухий; и резвуньи рады:
Из-за Дриад Нептуна гложет страсть;
Чешуерукий бородач любую рад украсть.

Под аркою, ведущей в грот скалистый,
     Ракитник золотистый там навис;
Там гладок пляж - лишь контур свой волнистый
     Волна, сходя, как памятный девиз,
Там чертит на песке, как бы в боязни,
Что друг-тростник забудет вмиг
        о ней, своей приязни.

Столь угол мал, что с каждого цветка
     Там до полудня бабочке нетрудно
Весь мед собрать, но жадного брюшка
     Все ж не насытить; а причаль там судно
И пожелай какой-нибудь матрос
Гирляндою цветов украсить корабельный нос,

Он там лужок почти оставит голым,
     Не пощадив природной красоты;
Нетронутые грубым произволом,
     Одни нарциссы в блеске простоты
Взволнуются - и всяк с усердьем рьяным
Махнет обидчику едва заметным ятаганом.

Сюда Хармида принесла волна,
     Счасливая повинностью такою;
И много-много раз еще она
     Любовницей, не знающей покоя
То убегала вдаль, то льнула вновь
К холодным членам,
        где недавно бунтовала кровь.

Пока не зашипели воды моря
     Над самовозгорающим огнем
И смерть не застудила в злом задоре
     Двух лилий, что покоились на нем,
Где с белым красный цвет перекликался,
Когда, бывало, юный грек
     сквозь дебри пробирался.

А утром нимфы, жившие в леске,
     Пришли сюда; сатир еще с опушки
Увидел тело на морском песке;
     Боясь Нептуна и его ловушки,
Как солнечные блики по листам,
Дриады юные стремглав помчались по кустам.

И лишь одной желанны стали руки,
     Объятья океанского царя:
Пусть груди ей сожмет в любовной муке,
     И пусть несет, лукавя и хитря,
Любовный бред, и пусть, добившись цели,
Крадет сокровище, найдя подходы к цитадели.

Грехом не почитая воровство!
     И рядом возлегла она, и стала
Играть густыми прядями его,
     И жаркими губами целовала,
Боясь, что вовсе не проснется он
Или проснется, но умчит, иными увлечен.

Забавы новой не было чудесней!
     Держа его за руку, день-деньской
Дриада изливалась в чудной песне,
     Но под конец отметила с тоской,
Сколь он бесстрастен; знать бы ей, невинной,
Что он всего три дня назад
        встречался с Прозерпиной.

Что святотатство - на его устах!
     Но молвила она: "Как щит свой красный
Светило дня повесит на вратах,
     Вратах Коринфа, - встанрет мой прекрасный:
Он мнимым равнодушием ко мне
Желает мне внушить любовь;
        в морях, на самом дне,

Что сеть бы никакая не достала,
     Уже трубит громаднейший Тритон,
Уже гирлянду вьет он из кристалла,
     И усиком морским желает он
Отделать ложа брачного колонны;
Мы, в серебре, коралловые водрузив короны,

Вдвоем воссядем на жемчужный трон,
     И полог заколышется волнисто,
И змеи приползут со всех сторон,
     И будет их доспех из аметиста,
И мы увидим, вглядываясь в даль,
Как над разбитым кораблем проносится кефаль,

И плавнички там вспыхнут ярко-красно,
     И глазки златом выпуклым блеснут;
Предстанет глубь очерченно и ясно,
     Дельфины разноцветные уснут,
И, тихо колыбельную затея,
Нам зимородки оживят владения Протея.

Так двинемся ж по зеркалу, легки,
     Путь анемоны нас проводят с пляжа,
И встрепенутся рыбьи косяки,
     Блуждающие в космах такелажа,
И тысячи янтарных пузырьков,
Взойдя, украсят нам тела
        и брачный наш альков".

Но в час, как Солнце, сей Владыка Брани,
     Флажок на пике воздымая ввысь,
В свой медный Дом вошло, и по поляне,
     По лугу неба звезды разбрелись,
Ей стало страшно: здесь души не чают,
Так почему уста устам никак не отвечают?

И возопила: "Жидким серебром
     Луна мой лес давно уже омыла.
Проснись и встань! Лягушки за бугром
     Уже умолкли; козодой уныло
Кричит в пещере; чу! движенье стай
Мышей летучих; по траве крадется горностай.

Пускай ты Бог, чего ты застеснялся?
     О том недаром шепчут камыши,
Кто с местною Дриадой забавлялся
     И был, как ты, любимым от души,
Но, сделав дело, бросил он подругу;
Взлетел на крыльях золотых
        он к солнечному кругу.

Что застеснялся? Лавры шелестят
     От мягких поцелуев Аполлона,
И ель, чьи сестры рядышком стоят,
     С приморского поведать может склона
О нем, бесчинце с именем Борей;
При мне гримасничал Гермес
        меж пышных тополей.

Мила я и ревнивицам Наядам;
     Ко мне пастух приходит молодой;
То яблоком дарит, то нежным взглядом;
     Мой девственный отказ поклонник мой
Смягчить хотел бы; он вчера в подарок
Принес голубку, чей плюмаж
        был, словно ирис, ярок,

А ножки - красные; жестокий вор
     И семь пятнистых взял ее яичек;
Он совершил губительный разор,
     Когда ее защитник и добытчик
За ягодой отправился в леса,
За можжевеловой, ее любимой; и оса

Не вьется так у грозди винограда,
     Как вертится вокруг меня пастух;
От глаз его, от искреннего взгляда,
     Поверишьь ли, захватывает дух;
У Артемиды сманит он Дриаду,
Так он красив,
        так обещает рот его усладу;

Чело - что восходящая луна;
     Встают холмами сросшиеся брови;
И полночь Тира, что напоена
     Душистым миртом и полна любови,
Цитере лучше мужа не нашла б;
Пылают щеки у него, он ловок и не слаб.

И он богат; на сочной луговине
     Овец пасутся тучные стада;
И творог есть в его хозяйской скрыне,
     И молоко, и масло есть всегда;
В его владенье - клеверное поле;
Он любит звонкую свирель
        и песни на приволье.

И все ж я не люблю его; лишь ты
     Меня лишил бы девственности бледной;
Растут не в море дивные цветы,
     Но ты возрос, прекрасный, всепобедный,
В Эгейском море; ты - звезда, чей свет
Над океаном, отразившим тысячи планет!

Ты был давно предвещан мне, чудесный,
     Когда зацвел впервые сухостой,
Когда покрылся остов мой древесный
     Цветами, словно пеною густой,
И до смешного всякий венчик мелкий
Луну напоминал мне;
        и когда пугались белки,

Заслыша излияния дрозда,
     И цвет кукушкин окаймил дорогу,
И забродили соки, и когда
     Забили вдруг любовную тревогу
На мне все жилки мшистые, и страсть,
Мой ствол неистово тряся,
        набунтовалась всласть.

И оленята приходили с мамой
     Совать носы в просвет моих ветвей,
И черный дрозд на ветви верхней самой
     Сложил гнездо для женушки своей;
Крапивник пел на прутике тончайшем,
И прогибался тонкий прут
        с почтением нижайшим.

Аттический пастух в моей тени
     Свидание назначал своей пастушке;
Вокруг меня и Дафнис в оны дни,
     Смеясь, гонялся по лесной опушке
За девушкою робкою; она,
Взглянув на юношу, была любовью пленена.

Так следуй же за мной в мое укрытье,
     Где жимолость свивает балдахин,
Где мирт пафосский освятит событье;
     Там, в зелени, там, в глубине глубин,
Веселый шум царит в дроздовых гнездах,
Гуденье диких пчел лесных
        там наполняет воздух,

Там блещет пруд, и лилии, как флот,
     Идут себе вдаль вдоль кромки побережья,
И стрекоза, отважный мореход,
     Рулит Бог весть в какое зарубежье;
Свой берег, зацелованный волной,
Оставь, не бойся, все забудь -
        и следуй лишь за мной

Туда, где Кипра гордая царица,
     Как женщина простая, влюблена,
И где Эндимиону приоткрыться,
     Прогнав туман, торопится луна,
Пойдем, - не бойся, милый мой, Диану:
Она пантерой не спешит на тайную поляну.

А если хочешь, поспешим назад,
     В твой прежний мир, в кипение буруна;
И корабли, и годы пролетят
     Над нами в склепе мощного Нептуна;
Мы будем утром, днем и ввечеру
Пурпурных чудищ наблюдать неловкую игру.

Ведь если здесь сейчас меня застанет
     Наедине с тобою госпожа,
Жалеть меня, поверь, она не станет;
     Ах, нет, копье на землю положа,
Согнет она свой лук, стрела засвищет…
Я слышу… То ее шаги…
        Она кого-то ищет…

Проснись! Проснись! Ужель ты не герой
     В любовной битве? Милый, хоть однажды
Устрой мне пир нектарный, где порой
     И Боги пьют в часы любовной жажды.
Спеши! Спеши! Почти у наших ног
Лежит страна, где возведен
        твой голубой чертог!"

Здесь древеса раздвинулись, и вскоре
     Пространство ощутило: это Бог;
Седые волны отступили в море,
     Залаял пес и взвыл печальный рог;
Кончиной грозной, смертью оперенной
Стрела со свистом понеслась
        вперед, на крик влюбленной.

Незваной гостьи гибельный полет
     Был скор, и неожиданен, и страшен;
Она в груди закончила поход
     Меж маленьких беломолочных башен;
Кровавей пашен не было и нет:
В багряной длинной борозде -
        жестокой смерти след.

И плакала красавица лесная,
     Так рано покидая этот мир,
И плакала, невинность проклиная,
     Которую не взял ее кумир;
И капли жизни юной и роскошной
Текли по телу девушки,
        что билась в муке тошной…

И дева умерла, не испытав
     Веселье страсти; страшной этой тайны
В себе не пережив и не познав,
     Считай, что были дни твои случайны;
Но если тайну ты познал, - тогда
Ты в рабство к смерти попадешь -
        навечно, навсегда.

А в это время там, за облаками,
     В огромной колеснице золотой,
Серебряными правя голубками,
     Катила Киферея; молодой
Адонис эту ночь провел с богиней;
Она неслась в пафосский край
        по глади ярко-синей.

И юношу увидела она
     С Дриадой мертвой; оглашая долы,
Рыдала Ореада, как струна
     Прекраснейшей сопрановой виолы,
И Киферея, жалости полна,
Спустилась к тем, кто чашу зла
        испил до дна, до дна…

Беда, когда, от счастья замирая,
     Садовник слышит птичьи голоса,
Но губит розу, жительницу рая,
     В его руках беспечная коса;
Бессмысленною жертвою распада
Цветок сгниет; беда, когда, перегоняя стадо,

Затопчут два нарциса пастушки,
     Те два нарцисса, глядя на которых,
Цветастые смиряли мотыльки
     Свою гордыню в прениях и спорах,
Их чашечки затопчут, стебельки,
Что мягки так, и так нежны,
        и хрупки, и легки;

Еще беда, когда, устав от книжки,
     Бежит к ручью с урока ученик,
И две кувшинки нравятся мальчишке,
     И он их рвет, жестокий баловник,
И, тешась, их бросает на дорогу,
Где солнце, восходя в зенит,
        убьет их понемногу.

Воскликнула Венера: "Свершено
     Ужасное ужасной Артемидой,
Иль, может быть, содеяно оно
     Воительницею, под чьей эгидой -
Афинский холм, - увы! увы! увы!
Им, нелюбимым, так любить,
        и вот - мертвы! Мертвы!"

И юношу взяла с Дриадой юной,
     И в колесницу бережно внесла;
Белела шея, словно жемчуг лунный,
     И только жилка синею была,
И грудь богини бурно воздымалась,
Как будто лилия в тот миг
        под ветром колыхалась.

И встрепенулся голубиный стан;
     Навстречу утру и навстречу зорям,
Как облако, воздушный караван
     Поплыл бесшумно над Эгейским морем,
И лишь внизу, во всю взывая мочь,
"Таммуз!" - молящегося глас
        тревожил эту ночь.

Но прилетели к мраморным ступеням,
     Что в море убегают, широки,
И здесь душа наполнилась волненьем,
     И задрожали губы-лепестки.
"Одною меньше девушкой отныне
В блестящей свите быть моей", -
        подумалось богине.

И слуги повесть эту день за днем
     Резьбой изобразили прихотливой
На гробе кедровом; и скорбно в нем
     Страдальцев схоронили под оливой
В земле пафосской; фавнова игра
Слышна там в полдень; соловей
        там свищет до утра.

Еще и пчелы утреннею ранью
     К нарциссам не слетели в новый день,
Еще дроздов певучее собранье
     Не распугал проснувшийся олень,
И ящерки на солнце не мелькнули,
Когда в земле, в могильной мгле
        влюбленные уснули.

На утре дня, едва упала мгла,
     Венера попросила Прозерпину,
Чтоб ту, что Смерть влюбить в себя смогла,
     Ее возлюбленному Господину
Вознаградить угодно было б; Страсть
Смогла б через Харонов брод
        пройти и не пропасть!


III

Был Архерон безлунен и в печали;
     Там, вдалеке от радостного дня,
Где ни ручьи, ин реки не журчали,
     Где яблоко и солнце - не родня,
Где Май цветов не сеял на полянке
И где не спаривались век
        дрозды и коноплянки,

Там, у Летейских мутных, темных вод,
     Лежал Хармид и наблюдал уныло,
Как по теченью черному несет
     Оборванные звезды асфодила,
Что с берега устало он ронял;
Расплывчатый и зыбкий сон
        тот мир напоминал.

И в воду он гляделся, как в зерцало,
     И видел свой застывший бледный лик,
И вдруг на воду чья-то тень упала,
     И чья-то ручка в тот же самый миг
Руки его коснулась; губы чьи-то
Шепнули то, что для других -
        запретно и закрыто.

Он обернулся: то была она;
     И было их на свете только двое;
И накатила теплая волна,
     И розой пламя вспыхнуло живое,
И обнял он ее внезапно, вдруг,
И трепет ощутил ее,
        и сердца каждый стук.

И ей открылись житницы мужские,
     И воздалось невинностью ему…
Мы о любви свирелим не впервые,
     Отчаянная дудочка. К чему?
На той на бесцветочной луговине
Сам Эрос хохотал до слез.
        К чему повторы ныне?

Поэзия отчаянная, вновь
     О страсти ты свирелишь? Над Икаром
Сложи ты крылья и не славословь,
     Не трогай лиру попусту и даром,
Пока ты вод кастельских не пила
Иль Сапфино перо в волне
     лесбосской не нашла.

Довольно и того, что у Гадеса
     Впадут земные грешники в тоску
И будут собирать без интереса
     Свой горький урожай по колоску,
Где страсти босоноги, но не больно
Им в поле огненном бродить, -
Ах, и того довольно,

Коль эти губы встретятся, когда
     Сведется мир к экстазу без границы,
Но стихнут веси, стихнут города,
     Когда к ним Персефона обратится
С эбенового трона, что стоит
В стране, где пояс развязал
        ей муж ее - Аид.