МИФЫ ДРЕВНЕЙ ГРЕЦИИ

 

Совместный проект Николая Гладких и Виктории Зыряновой

Греческие мифы в мировой поэзии - ХIХ век

Эпоха Возрождения
ХVII век
ХVIII век
ХХ век

АВТОРЫ - ХIХ век

Алексей АПУХТИН
Джордж Гордон БАЙРОН
Шарль БОДЛЕР
Элизабет БАРРЕТ-БРАУНИНГ
Юхан Себастьян ВЕЛЬХАВЕН
Генрих ГЕЙНЕ
Теофиль ГОТЬЕ
Виктор ГЮГО
Анри КАЗАЛИС
Джон КИТС
Сэмюэл Тейлор КОЛЬРИДЖ
Михаил Юрьевич ЛЕРМОНТОВ
Шарль ЛЕКОНТ ДЕ ЛИЛЬ
Аполлон Николаевич МАЙКОВ
Иоганн МАЙРХОФЕР
Михаил Ларионович МИХАЙЛОВ
Жан МОРЕАС
Фридрих НИЦШЕ
Оскар УАЙЛЬД
Александр Сергеевич ПУШКИН
Данте Габриэль Россетти
Эрнест РЕЙНО
Альбер САМЕН
Арман СЮЛЛИ-ПРЮДОМ
Афанасий Афанасьевич ФЕТ
Перси Биши ШЕЛЛИ
Адам Готтлоб ЭЛЕНШЛЕГЕР
Жозе Мариа де ЭРЕДИА

ОСКАР УАЙЛЬД

УАЙЛЬД (Wilde) Оскар (1854-1900), английский писатель. Философский роман «Портрет Дориана Грея» (1891); комедии («Веер леди Уиндермир» (1892), «Идеальный муж» (1895), «Как важно быть серьезным» (1899)); трагедии; статьи о литературе и искусстве; автобиографическая поэма «Баллада Редингской тюрьмы» (1898).



Хармид


Перевод Евгения Фельдмана


1.

В родной Коринф из дали италийской
     Галера шла с инжиром и вином
В ночи растаял очерк сицилийский,
     А юный грек, о чем-то об одном
Мечтавший с отрешенностью во взоре,
Глядел вперед, где вал вставал
        где бушевало море.

Когда ж заря легла на грань копья,
     Прошило небо золотою нитью,
И встал рассвет, канатами скрипя,
     И лоцман поворот придал событью,
И дул норд-вест им слева день-деньской;
Вели с тоской в толпе людской
        речитатив морской;

И шли, и шли, и вот настало время,
     И родину увидел юный грек;
Оливковым венком украсил темя,
     И пену отряхнул с бессонных век,
И, умащен, на долгожданный роздых
В тунике заспешил на брег,
        В сандальях медногвоздых,

В хламиде, что впитала рыбий жир
     И что купил он прежде, теша взоры,
У сиракузца - сколь измыслил Тир
     Ее великолепные узоры!
И путь спросил, и удалился в тень
Серебряных дерев; когда ж труждающийся день

Пурпурных туч распутал паутину,
     Он в храм вошел, стоявший на холме;
Молился жрец, и он, зайдя за спину,
     Увидел, затаившись в полутьме,
Как там заклали первенца ягненка
И как, робея, пастушок
        там соль посыпал тонко.

На жертвенное пламя, как он свой
     Пастуший посох посвятил Богине,
Чтоб жертвою живой и неживой
     От волчьей хватки охраниться ныне;
И девий хор запел, чистоголос,
И всяк во храме
        к альтарю свой добрый дар понес:

Сукно с изображением охоты,
     Сосуд с молочнопенною каймой,
Душистозлатокаплющие соты,
     Клеенку для борцов; кабан лесной,
Не избежавший жертвенной планиды,
Похищен был у девы, у ревнивой Артемиды,

И обречен Афине; также в храм
     Пришли с пятнистой шкурою богатой
Оленя, лишь недавно по горам
     Скакавшего; но - прокричал глашатай;
Все двинулись на выход; всяк был рад:
Он выполнил простой обет,
        что с детства мил и свят.

Светильники, тускнея, гасли в нише,
     И лишь один не гаснул, как рубин;
Звучала лира - тише, тише, тише:
     То удалялся к дому селянин;
И грозный стражник, служащий при храме,
Врата латунные закрыл могучими руками.

А юный грек стоял, едва дыша,
     И капель винных слышал он паденье;
Венки из роз трепал и вороша,
     Ночные бризы, словно в наважденье,
Блуждали меж колонн, когда луна
Всем серебром, каким тогда
        была полным-полна,

Пол мраморный кругом покрыла щедро;
     И вышел юноша из тайника,
И вскрыл он створы из резного кедра,
     И злой Грифон взглянул на смельчака
С огромнейшего шлема; враг шафранный
Метнул копье - огонь и гром -
        бросая вызов бранный.

Горгоны колыхнулась голова;
     Свинцовый взор попрал свои орбиты;
Зашевелились гады, как листва;
     Вскривились губы, ужасом повиты,
В бессильной страсти; ухнула сова,
От изумления в себя придя едва-едва.

Рыбарь пустынный с острова Итака,
     Когда он ставил сети на тунца,
Коней услышал грозную атаку,
     Дробящих вал без края, без конца,
И бурный шквал раздвинул шторы ночи;
Рыбарь молитву зашептал,
        терпеть не стало мочи.

Развратников разгульная орда
     Забыла беззаконные отрады:
Дианы крик им грезился тогда.
     Чернобородых стражников отряды
Рванулись торопливо ко щитам:
Враги мерещились во тьме
        им тут, и там, и там.

И вздрогнул храм; и мраморные страхи
     Вошли в двенадцать мраморных богов;
И Посейдон в неистовом размахе
     Воздел трезубец к зыби облаков;
На фризе ржали каменные кони;
Мир оглашал и оглушал растущий шум погони.

Но ждал герой у роковой черты,
     Что боги призовут его к ответу
За мрамор беспощадной чистоты,
     За девственность безжалостную эту;
Лишь Илиона царственный пастух
Когда-то зрелищем таким поработил свой дух.

И вдруг на фризе стихнула квадрига;
     Как видно, рано было умирать;
И он сорвал одежду, словно иго,
     Убрал с чела каштановую прядь;
Кто выдержит любовной пытки пламя?
Он близко-близко подошел - и дерзкими руками

Доспехи отстегнул ей, снял хитон,
     И обнажил нетронутые груди,
И пеплос развязал; увидел он,
     Чего еще не видывали люди:
То были бедра снежной белизны,
Что явь мужскую бередят и будоражат сны.

Кто не грешил в любовной лихорадке,
     Тому читать все это смысла нет;
Тому мои мелодии несладки,
     И для того я просто не поэт;
Безгрешные, мы с вами незнакомцы;
Рассказ продолжу лишь для вас, -
        О, Эроса питомцы!

Он по скульптуре взором не блуждал
     Он вперил очи в узкое пространство;
Он голод свой навек предупреждал;
     Мутило от фантазий, как от пьянства;
Он целова богиню, целовал;
Он для желаний и страстей границ не признавал;

Свиданье было необыкновенно;
     С отвагою касался он всего,
Что прежде было неприкосновенно,
     Заветно и запретно для него.
Он к грудям полированным, холодным
Живое сердце прижимал с его теплом природным.

Казалось, нумидийцы без числа
     Метали копья в мозг разгоряченный;
Любовь, как струны, нервы напрягла;
     Любовь терзала мукой утонченной;
Он, увлеченный, жаждал новых мук,
Однако, жаворонка трель оборвала их вдруг.

Не видевшему острого прищура,
     С каким глядит светило в полутьму,
Встававшему безрадостно и хмуро
     С боготворимой плоти, - нет, ему,
Что ни спою, все песни будут всуе
О расставанье, о последнем долгом поцелуе.

Луна плыла в хрустальном ободке, -
     Для морехода грозная примета, -
Звезда текла в печальном далеке,
     Подрагивали крылышки рассвета,
Заря уже ходила по дворам,
Когда герой на утре дня покинул строгий храм.

Сбежал он быстро вниз по косогору;
     Пещеру Пана минул; храп сквозь сон
Раздался козлоногого в ту пору;
     Вскочил на холмик травянистый - он,
Оленем годовалым шаловливым
И в благолиственную сень
        направился к оливам.

Он побежал к знакомому ручью,
     Где он на чомг устраивал охоту,
Где часто сеть забрасывал свою,
     В которую форель несло с излету,
И, прибежав, прилег у камыша,
От сладостных своих тревог едва дыша.

В теченье вод, что место освежало,
     Он равнодушно руку опустил.
Дыханье утра щеки остужало,
     А юноша грустил, и не грустил,
И с непонятной, тайною улыбкой
Он вглядывался в глубину,
        в поток живой и зыбкий.

И в эти же рассветные часы
     В плетеный хлев побрел пастух косматый;
Поплыл в поля, где вызрели овсы,
     Кудрявый дым печной голубоватый;
Брехали псы; скотина шла гуртом
И величавый чистоуст копытила кругом.

Когда с утра веселыми ногами
     Вошли в траву лихие косари,
Когда заблеял агнец меж лугами,
     И коростель проснулся от зари,
Заметили героя дровосеки
И подивились красоте, невиданной вовеки.

"То Гилас, - молвил первый дровосек, -
     Беглец невольный; это он, прекрасен,
С Наядой делит ложе, и навек
     Забыл Геракла ныне". "Не согласен, -
Второй промолвил. - То Нарцисс, дружок:
Он сам себе любовница, и сам себе божок".

И подошли, и третий в удивленье
     Воскликнул: "Поохотился и спит,
Расставшийся со шкурою оленьей
     И шумной свитой женщин-Бассарид
Сам Дионис! Держитесь-ка подале:
Не любят боги смертных тех,
        что вьяве их видали".

И отступили с ужасом в душе,
     И объявили прочим: плохи шутки
С тем божеством, что нынче в камыше
     Так сладко почивает; и на сутки
Оставили в покое те места,
И не срубили топоры ни пальмы, ни куста;

Лишь паренька, голодного подпаска,
     В окрестности случайно занесло;
"Эй, кто-нибудь!" - покликал он с опаской,
     Но не было ответа, как назло;
И чуждый край походкой торопливой
Покинул он; -
        лишь на поляне ближней молчаливой

Вдруг появилась девушка одна,
     Не знавшая любовные секреты;
Мужские руки - свет и белизна -
     Мужская стать - не снится ли все это?
Его глаза - в них страсть и смех над ней,
Такой невинной, - и она
        ушла под сень теней.

А дальний град гудел под каждым кровом;
     Все ярче и пронзительней был смех
Детей здоровых в воздухе здоровом,
     Которые резвились без помех;
И стриженый валух повел овечек -
Динь-динь - напиться - динь-динь-динь -
        из чистых мшистых речек.

Зудел комар в плакучем ивняке;
     Трещал кузнечек - вот бездельник истый! -
И водяная крыса на реке
     Блестела шкуркой гладкой, маслянистой;
На ветку с ветки зяблик полетел;
И черепаха поползла в зыбучий свой предел.

Когда дрозды в затоне свиристели,
     И ветер нес над полем семена,
И косы в луговинах шелестели,
     Была команда лоцманом дана:
Пусть рулевой усилием минутным
Галеру к ветру приведет,
        чтоб стал противопутным.

Но юноша, причина всех тревог,
     Прелюбострастным пламенем палимый,
Что таинствами дерзко пренебрег,
     Завидя взор прямой, неумолимый,
От счастья вспыхнув, крикнул: "Я иду!"
И рухнул вниз, и в пене волн
        исчезнул, как в бреду.

Одной звезды лишился свод небесный;
     В кругу плеяд угас один танцор;
О, месть была воистину чудесной!
     Паллада понеслась во весь опор
В Афины; ей, богине оскорбленной,
Вослед журчали пузырьки:
        то умирал влюбленный.

Тряхнуло мачту; ухнула сова
     И догнала Воительницу махом;
Матросов лоцман упросил едва
     Поставить парус; рассказал со страхом
О призраке гигантском за кормой;
Галера ласточкой в предел влетела штормовой.

И, словом не обмолвясь о Хармиде,
     Чтоб не наделать, случаем, беды,
Явились к Симплегадам в лучшем виде
     И, вытащив галеру из воды,
Там, на ближайшей площади базарной,
Товар свой сбыли расписной
        коричневый гончарный.


II

Добряк Тритон понес его к земле;
     Сочувствуя его предсмертной муке,
Разгладили морщины на челе
     И разогнули сомкнутые руки
Ему русалки, плывшие с мольбой:
"Спой колыбельную ему, спой, зимородок, спой!"

Вблизи Афин старинных, легендарных
     Внезапный вал восстал из глубины,
И были фрески образов кошмарных
     В сгущеньях пены запечатлены;
И, словно конь, что мчит на свет хозяйский,
Хармида белогривый вал
        доставил в угол райский.

Там, где Колон равниной луговой
     Уходит к морю, кролики и фавны
Резвятся мирно; и пчелиный рой
     Туда летит с Гиметта - вот как славно
В краю благословенной тишины,
Где только крики пастушков играющих слышны.

И часто там глядит из лабиринта
     Ветвей, сучков, колючек и стволов
Охотник на красавца Гиацинта,
Что диск отполированный готов
Метнуть в пространство; красотой сраженный,
Охотник отступает в лес
        с улыбкою смущенной.

И мячик там бросают наутру
     В камышной балке юные Дриады;
И охраняет эту шумную игру
     Пан козлоухий; и резвуньи рады:
Из-за Дриад Нептуна гложет страсть;
Чешуерукий бородач любую рад украсть.

Под аркою, ведущей в грот скалистый,
     Ракитник золотистый там навис;
Там гладок пляж - лишь контур свой волнистый
     Волна, сходя, как памятный девиз,
Там чертит на песке, как бы в боязни,
Что друг-тростник забудет вмиг
        о ней, своей приязни.

Столь угол мал, что с каждого цветка
     Там до полудня бабочке нетрудно
Весь мед собрать, но жадного брюшка
     Все ж не насытить; а причаль там судно
И пожелай какой-нибудь матрос
Гирляндою цветов украсить корабельный нос,

Он там лужок почти оставит голым,
     Не пощадив природной красоты;
Нетронутые грубым произволом,
     Одни нарциссы в блеске простоты
Взволнуются - и всяк с усердьем рьяным
Махнет обидчику едва заметным ятаганом.

Сюда Хармида принесла волна,
     Счасливая повинностью такою;
И много-много раз еще она
     Любовницей, не знающей покоя
То убегала вдаль, то льнула вновь
К холодным членам,
        где недавно бунтовала кровь.

Пока не зашипели воды моря
     Над самовозгорающим огнем
И смерть не застудила в злом задоре
     Двух лилий, что покоились на нем,
Где с белым красный цвет перекликался,
Когда, бывало, юный грек
     сквозь дебри пробирался.

А утром нимфы, жившие в леске,
     Пришли сюда; сатир еще с опушки
Увидел тело на морском песке;
     Боясь Нептуна и его ловушки,
Как солнечные блики по листам,
Дриады юные стремглав помчались по кустам.

И лишь одной желанны стали руки,
     Объятья океанского царя:
Пусть груди ей сожмет в любовной муке,
     И пусть несет, лукавя и хитря,
Любовный бред, и пусть, добившись цели,
Крадет сокровище, найдя подходы к цитадели.

Грехом не почитая воровство!
     И рядом возлегла она, и стала
Играть густыми прядями его,
     И жаркими губами целовала,
Боясь, что вовсе не проснется он
Или проснется, но умчит, иными увлечен.

Забавы новой не было чудесней!
     Держа его за руку, день-деньской
Дриада изливалась в чудной песне,
     Но под конец отметила с тоской,
Сколь он бесстрастен; знать бы ей, невинной,
Что он всего три дня назад
        встречался с Прозерпиной.

Что святотатство - на его устах!
     Но молвила она: "Как щит свой красный
Светило дня повесит на вратах,
     Вратах Коринфа, - встанрет мой прекрасный:
Он мнимым равнодушием ко мне
Желает мне внушить любовь;
        в морях, на самом дне,

Что сеть бы никакая не достала,
     Уже трубит громаднейший Тритон,
Уже гирлянду вьет он из кристалла,
     И усиком морским желает он
Отделать ложа брачного колонны;
Мы, в серебре, коралловые водрузив короны,

Вдвоем воссядем на жемчужный трон,
     И полог заколышется волнисто,
И змеи приползут со всех сторон,
     И будет их доспех из аметиста,
И мы увидим, вглядываясь в даль,
Как над разбитым кораблем проносится кефаль,

И плавнички там вспыхнут ярко-красно,
     И глазки златом выпуклым блеснут;
Предстанет глубь очерченно и ясно,
     Дельфины разноцветные уснут,
И, тихо колыбельную затея,
Нам зимородки оживят владения Протея.

Так двинемся ж по зеркалу, легки,
     Путь анемоны нас проводят с пляжа,
И встрепенутся рыбьи косяки,
     Блуждающие в космах такелажа,
И тысячи янтарных пузырьков,
Взойдя, украсят нам тела
        и брачный наш альков".

Но в час, как Солнце, сей Владыка Брани,
     Флажок на пике воздымая ввысь,
В свой медный Дом вошло, и по поляне,
     По лугу неба звезды разбрелись,
Ей стало страшно: здесь души не чают,
Так почему уста устам никак не отвечают?

И возопила: "Жидким серебром
     Луна мой лес давно уже омыла.
Проснись и встань! Лягушки за бугром
     Уже умолкли; козодой уныло
Кричит в пещере; чу! движенье стай
Мышей летучих; по траве крадется горностай.

Пускай ты Бог, чего ты застеснялся?
     О том недаром шепчут камыши,
Кто с местною Дриадой забавлялся
     И был, как ты, любимым от души,
Но, сделав дело, бросил он подругу;
Взлетел на крыльях золотых
        он к солнечному кругу.

Что застеснялся? Лавры шелестят
     От мягких поцелуев Аполлона,
И ель, чьи сестры рядышком стоят,
     С приморского поведать может склона
О нем, бесчинце с именем Борей;
При мне гримасничал Гермес
        меж пышных тополей.

Мила я и ревнивицам Наядам;
     Ко мне пастух приходит молодой;
То яблоком дарит, то нежным взглядом;
     Мой девственный отказ поклонник мой
Смягчить хотел бы; он вчера в подарок
Принес голубку, чей плюмаж
        был, словно ирис, ярок,

А ножки - красные; жестокий вор
     И семь пятнистых взял ее яичек;
Он совершил губительный разор,
     Когда ее защитник и добытчик
За ягодой отправился в леса,
За можжевеловой, ее любимой; и оса

Не вьется так у грозди винограда,
     Как вертится вокруг меня пастух;
От глаз его, от искреннего взгляда,
     Поверишьь ли, захватывает дух;
У Артемиды сманит он Дриаду,
Так он красив,
        так обещает рот его усладу;

Чело - что восходящая луна;
     Встают холмами сросшиеся брови;
И полночь Тира, что напоена
     Душистым миртом и полна любови,
Цитере лучше мужа не нашла б;
Пылают щеки у него, он ловок и не слаб.

И он богат; на сочной луговине
     Овец пасутся тучные стада;
И творог есть в его хозяйской скрыне,
     И молоко, и масло есть всегда;
В его владенье - клеверное поле;
Он любит звонкую свирель
        и песни на приволье.

И все ж я не люблю его; лишь ты
     Меня лишил бы девственности бледной;
Растут не в море дивные цветы,
     Но ты возрос, прекрасный, всепобедный,
В Эгейском море; ты - звезда, чей свет
Над океаном, отразившим тысячи планет!

Ты был давно предвещан мне, чудесный,
     Когда зацвел впервые сухостой,
Когда покрылся остов мой древесный
     Цветами, словно пеною густой,
И до смешного всякий венчик мелкий
Луну напоминал мне;
        и когда пугались белки,

Заслыша излияния дрозда,
     И цвет кукушкин окаймил дорогу,
И забродили соки, и когда
     Забили вдруг любовную тревогу
На мне все жилки мшистые, и страсть,
Мой ствол неистово тряся,
        набунтовалась всласть.

И оленята приходили с мамой
     Совать носы в просвет моих ветвей,
И черный дрозд на ветви верхней самой
     Сложил гнездо для женушки своей;
Крапивник пел на прутике тончайшем,
И прогибался тонкий прут
        с почтением нижайшим.

Аттический пастух в моей тени
     Свидание назначал своей пастушке;
Вокруг меня и Дафнис в оны дни,
     Смеясь, гонялся по лесной опушке
За девушкою робкою; она,
Взглянув на юношу, была любовью пленена.

Так следуй же за мной в мое укрытье,
     Где жимолость свивает балдахин,
Где мирт пафосский освятит событье;
     Там, в зелени, там, в глубине глубин,
Веселый шум царит в дроздовых гнездах,
Гуденье диких пчел лесных
        там наполняет воздух,

Там блещет пруд, и лилии, как флот,
     Идут себе вдаль вдоль кромки побережья,
И стрекоза, отважный мореход,
     Рулит Бог весть в какое зарубежье;
Свой берег, зацелованный волной,
Оставь, не бойся, все забудь -
        и следуй лишь за мной

Туда, где Кипра гордая царица,
     Как женщина простая, влюблена,
И где Эндимиону приоткрыться,
     Прогнав туман, торопится луна,
Пойдем, - не бойся, милый мой, Диану:
Она пантерой не спешит на тайную поляну.

А если хочешь, поспешим назад,
     В твой прежний мир, в кипение буруна;
И корабли, и годы пролетят
     Над нами в склепе мощного Нептуна;
Мы будем утром, днем и ввечеру
Пурпурных чудищ наблюдать неловкую игру.

Ведь если здесь сейчас меня застанет
     Наедине с тобою госпожа,
Жалеть меня, поверь, она не станет;
     Ах, нет, копье на землю положа,
Согнет она свой лук, стрела засвищет…
Я слышу… То ее шаги…
        Она кого-то ищет…

Проснись! Проснись! Ужель ты не герой
     В любовной битве? Милый, хоть однажды
Устрой мне пир нектарный, где порой
     И Боги пьют в часы любовной жажды.
Спеши! Спеши! Почти у наших ног
Лежит страна, где возведен
        твой голубой чертог!"

Здесь древеса раздвинулись, и вскоре
     Пространство ощутило: это Бог;
Седые волны отступили в море,
     Залаял пес и взвыл печальный рог;
Кончиной грозной, смертью оперенной
Стрела со свистом понеслась
        вперед, на крик влюбленной.

Незваной гостьи гибельный полет
     Был скор, и неожиданен, и страшен;
Она в груди закончила поход
     Меж маленьких беломолочных башен;
Кровавей пашен не было и нет:
В багряной длинной борозде -
        жестокой смерти след.

И плакала красавица лесная,
     Так рано покидая этот мир,
И плакала, невинность проклиная,
     Которую не взял ее кумир;
И капли жизни юной и роскошной
Текли по телу девушки,
        что билась в муке тошной…

И дева умерла, не испытав
     Веселье страсти; страшной этой тайны
В себе не пережив и не познав,
     Считай, что были дни твои случайны;
Но если тайну ты познал, - тогда
Ты в рабство к смерти попадешь -
        навечно, навсегда.

А в это время там, за облаками,
     В огромной колеснице золотой,
Серебряными правя голубками,
     Катила Киферея; молодой
Адонис эту ночь провел с богиней;
Она неслась в пафосский край
        по глади ярко-синей.

И юношу увидела она
     С Дриадой мертвой; оглашая долы,
Рыдала Ореада, как струна
     Прекраснейшей сопрановой виолы,
И Киферея, жалости полна,
Спустилась к тем, кто чашу зла
        испил до дна, до дна…

Беда, когда, от счастья замирая,
     Садовник слышит птичьи голоса,
Но губит розу, жительницу рая,
     В его руках беспечная коса;
Бессмысленною жертвою распада
Цветок сгниет; беда, когда, перегоняя стадо,

Затопчут два нарциса пастушки,
     Те два нарцисса, глядя на которых,
Цветастые смиряли мотыльки
     Свою гордыню в прениях и спорах,
Их чашечки затопчут, стебельки,
Что мягки так, и так нежны,
        и хрупки, и легки;

Еще беда, когда, устав от книжки,
     Бежит к ручью с урока ученик,
И две кувшинки нравятся мальчишке,
     И он их рвет, жестокий баловник,
И, тешась, их бросает на дорогу,
Где солнце, восходя в зенит,
        убьет их понемногу.

Воскликнула Венера: "Свершено
     Ужасное ужасной Артемидой,
Иль, может быть, содеяно оно
     Воительницею, под чьей эгидой -
Афинский холм, - увы! увы! увы!
Им, нелюбимым, так любить,
        и вот - мертвы! Мертвы!"

И юношу взяла с Дриадой юной,
     И в колесницу бережно внесла;
Белела шея, словно жемчуг лунный,
     И только жилка синею была,
И грудь богини бурно воздымалась,
Как будто лилия в тот миг
        под ветром колыхалась.

И встрепенулся голубиный стан;
     Навстречу утру и навстречу зорям,
Как облако, воздушный караван
     Поплыл бесшумно над Эгейским морем,
И лишь внизу, во всю взывая мочь,
"Таммуз!" - молящегося глас
        тревожил эту ночь.

Но прилетели к мраморным ступеням,
     Что в море убегают, широки,
И здесь душа наполнилась волненьем,
     И задрожали губы-лепестки.
"Одною меньше девушкой отныне
В блестящей свите быть моей", -
        подумалось богине.

И слуги повесть эту день за днем
     Резьбой изобразили прихотливой
На гробе кедровом; и скорбно в нем
     Страдальцев схоронили под оливой
В земле пафосской; фавнова игра
Слышна там в полдень; соловей
        там свищет до утра.

Еще и пчелы утреннею ранью
     К нарциссам не слетели в новый день,
Еще дроздов певучее собранье
     Не распугал проснувшийся олень,
И ящерки на солнце не мелькнули,
Когда в земле, в могильной мгле
        влюбленные уснули.

На утре дня, едва упала мгла,
     Венера попросила Прозерпину,
Чтоб ту, что Смерть влюбить в себя смогла,
     Ее возлюбленному Господину
Вознаградить угодно было б; Страсть
Смогла б через Харонов брод
        пройти и не пропасть!


III

Был Архерон безлунен и в печали;
     Там, вдалеке от радостного дня,
Где ни ручьи, ин реки не журчали,
     Где яблоко и солнце - не родня,
Где Май цветов не сеял на полянке
И где не спаривались век
        дрозды и коноплянки,

Там, у Летейских мутных, темных вод,
     Лежал Хармид и наблюдал уныло,
Как по теченью черному несет
     Оборванные звезды асфодила,
Что с берега устало он ронял;
Расплывчатый и зыбкий сон
        тот мир напоминал.

И в воду он гляделся, как в зерцало,
     И видел свой застывший бледный лик,
И вдруг на воду чья-то тень упала,
     И чья-то ручка в тот же самый миг
Руки его коснулась; губы чьи-то
Шепнули то, что для других -
        запретно и закрыто.

Он обернулся: то была она;
     И было их на свете только двое;
И накатила теплая волна,
     И розой пламя вспыхнуло живое,
И обнял он ее внезапно, вдруг,
И трепет ощутил ее,
        и сердца каждый стук.

И ей открылись житницы мужские,
     И воздалось невинностью ему…
Мы о любви свирелим не впервые,
     Отчаянная дудочка. К чему?
На той на бесцветочной луговине
Сам Эрос хохотал до слез.
        К чему повторы ныне?

Поэзия отчаянная, вновь
     О страсти ты свирелишь? Над Икаром
Сложи ты крылья и не славословь,
     Не трогай лиру попусту и даром,
Пока ты вод кастельских не пила
Иль Сапфино перо в волне
     лесбосской не нашла.

Довольно и того, что у Гадеса
     Впадут земные грешники в тоску
И будут собирать без интереса
     Свой горький урожай по колоску,
Где страсти босоноги, но не больно
Им в поле огненном бродить, -
Ах, и того довольно,

Коль эти губы встретятся, когда
     Сведется мир к экстазу без границы,
Но стихнут веси, стихнут города,
     Когда к ним Персефона обратится
С эбенового трона, что стоит
В стране, где пояс развязал
        ей муж ее - Аид.


Оскар Уайльд. Полное собрание стихотворений и поэм. СПб, "Евразия", 2000, с. 141-171

Для информации: